Мы долго молчали. Трещал огонь. Я покосилась на Аллена, но тот не отрываясь глядел в пламя. По обыкновению серьезный.

— Зачем, пап? — наконец шепнула я. — Как-то странно…

Отец, похоже, огорчился не на шутку. Я потрясенно заметила, что он, пожалуй, вот-вот расплачется.

— Долго объяснять. Но я объясню, даю слово! А сейчас могу только сказать, что успехи в геологии откроют перед вами возможность совершить нечто выдающееся… и тем самым действительно ускорить события, которые изменят жизнь к лучшему. Тем не менее я бы предпочел, чтобы для начала вы просто попробовали. Если не понравится, не пойдет, можно будет отменить уроки. Что скажете?

Громко выстрелило пламя. Аллен кивнул.

— Конечно. Но… мне это не составит труда. Палеонтология, геология… невелика разница. Многие светила палеонтологии были геологами. — Он взглянул в мою сторону. Вывод напрашивался: решение зависит от меня.

— Как-то странно, — повторила я. Но я доверяла отцу. Он никогда не лгал мне. Ни разу не сказал ни одного опрометчивого слова. — Ладно, попробую. Геология? Занятно.

— Геология скучна. Нагромождение нудных фактов, сухих и жестких, — сказал американец. — Под стать камням. И все же объясните-ка: что общего у Ирака, Саудовской Аравии, Индонезии, Северного полюса, Северного моря, Мексиканского залива, Нигерии, канадских битумных песков и Техаса?

Он ткнул меня холодным железным прутом. Я не ожидала этого, я понятия не имела, что он принес с собой прут, и, невольно охнув от удивления, отпрянула. Руки прошила боль.

— Что объединяет названные регионы? — повторил он.

— Ускоренная биодеградация нефти. Это азы геологии.

— Да. И подозрительно любопытное обстоятельство… Почему же там идет ускоренная биодеградация?

— Распространились новые штаммы «водородниц»… водородообразующих бактерий. Они быстро разлагают нефть.

— Я спрашиваю не об этом. — Он снова ткнул меня прутом.

Я в бешенстве скрипнула зубами. Захотелось вдруг крикнуть, что отец убьет его, что дядя Дэвид сломает ему шею, что папа перевернет вверх дном целый свет, но отыщет меня, и уж тогда мы выведем их шайку на чистую воду.

— Я спрашиваю не об этом, — повторил американец. — Я спрашиваю: почему? Почему там — везде и практически одновременно?

— Неизвестно.

Тогда он ударил. Сильно, по бедру. Хлесткая оттяжка прута вызвала жгучую боль в ногах.

— Никто не знает! — взвизгнула я. — Наверное, нефтяные поля связаны!

— Возможно, возможно. — Холодный до дрожи прут уперся мне в ребра. — Но питающиеся нефтью микробы не могли расселиться столь стремительно. По всему земному шару, почти одновременно? Объясните-ка. Ну!

— Господи, я геолог, но даже я этого не знаю.

Он опять стегнул меня по бедру.

— Ай, — жалобно вскрикнула я и расплакалась.

Шумно отодвинули стул. Американец поднялся. Его шаги, обозначив полукруг, оборвались за моей спиной. Волоски у меня на шее вздыбились. Резко хлопнула ткань: мой капюшон сдернули. Вздрогнув от неожиданности, я заморгала — по глазам ударили свет и студеный сухой воздух. Сквозь набежавшие слезы я наконец увидела свою камеру, опрятную, строго кубическую, с зеленой железной дверью. На меня были нацелены слепящие диодные лампы, кольцом размещенные под бетонным потолком. Воздух леденил щеки. Воняло мочой. Моей мочой.

Передо мной стоял не только стул, но и столик, а на нем ноутбук, развернутый так, чтобы я видела экран. Там проигрывали видеозапись, зернистую, с низким разрешением: полевая лаборатория; я, сидя на корточках, подсоединяю маленький, десятилитровый, алюминиевый бочонок к пневматической линии подачи воды на бур для забора проб.

Я представила помещение, чтобы понять, где была установлена камера. На полке с оборудованием, решила я. Там я не заметила бы камеру, даже глядя на нее в упор. А заметив, приняла бы ее за какой-то дополнительный прибор и уж точно не включенный, не ведущий трансляцию.

— Мы запечатлели ваши подвиги на пленку, — прошептал американец. — Посмотрите-ка. Посмотрите.

— Посмотри-ка, — сказал отец. — Посмотри.

В честь моего пятнадцатилетия он отвез меня на Манхэттен, в маленькое бистро, где подавали блюда тосканской кухни. Я заказала тортеллини, а когда официант ушел, унося меню, отец показал за окно.

— Видишь того типа?

На другой стороне улицы, чуть в стороне от входа в сияющий стеклом финансовый центр, курил грузный мужчина в мятом костюме в тонкую полоску.

— Да.

— Как по-твоему, почему он курит? Почему не бросит?

Я пожала плечами:

— Не верит, что это его убьет.

— Ну-ну, оставь. В этом здании сидят те, кто торгует деривативами. Этот человек, вероятно, финансовый аналитик. Математик. Нет, статистика ему понятна.

— Но он не помнит о ней каждую секунду. Не тревожится из-за нее.

— Молодчина. — Отец костяшками пальцев выбил на мраморной столешнице дробь, подчеркивая свое одобрение. — Мы подбираемся к подлинному существу вопроса. Почему? Почему не тревожится?

— Это осложняет жизнь?

Отец покачал головой.

— Ладно. Давай так. Мысленный эксперимент. Допустим, я иду к нему, протягиваю револьвер и убеждаю, что играть в русскую рулетку не менее приятно, чем курить. Решится он сыграть?

Я опять посмотрела на мужчину. Неловко переминаясь с ноги на ногу и ожесточенно затягиваясь, он глазел на уличное движение.

— Нет, — ответила я. — Конечно, нет.

— Испугается рулетки?

— Да.

— В чем отличие? Шансы равны. Или их можно уравнять.

— В сроках.

— В сроках! Для этого человека будущее — отвлеченное понятие. Он не в состоянии принудить себя беспокоиться о грядущем, потому что сердцем, нутром, подкоркой понимает: для него оно призрачно. Будущие события чересчур далеки, чтобы наделять их значением. Экономисты даже придумали название этому явлению — «экспоненциальное обесценивание».

Я снова взглянула на отца. Он пристально, сосредоточенно смотрел на меня. Потом чуть наклонился вперед и понизил голос:

— Вот чем мы отличаемся от них. — Небрежным взмахом руки он обвел проезжавшие мимо автомобили, весь Манхэттен, чтобы я поняла: «они» относится ко всем, кто не «мы». — Для нас будущее — реальность. Реальный мир. И он нам небезразличен.

Я решила, что речь о нашей семье: мол, вот какие мы с тобой исключительно чуткие и заботливые ребята. Так я посеяла крупицу неведения и лелеяла ростки. До поры.

— По-твоему, мы лучше их? — с подростковой язвительностью спросила я.

— Нет-нет. Не лучше. Доброты, ума, бескорыстия и способности к сопереживанию у нас не больше, чем у прочих. Ничего подобного. Никаких необычайных добродетелей. Только одно: нам небезразлично будущее — то, которое они назвали бы «далеким». И о котором не пекутся. Не могут. — Он выпрямился. — Вот почему то, в чем мы ясно усматриваем близкую и несомненную опасность, сродни игре в русскую рулетку, им представляется эфемерной тенью угрозы. Как дым.

Мужчина на другой стороне улицы бросил окурок на землю, притоптал и вошел в стеклянные двери. Отец хмыкнул:

— Разумеется, еще и пачкун! Будущее — это, ко всему прочему, место, где бесследно исчезнут его помои.

— Что за помои вы туда льете?

На экране я подсоединяла шланги, снова и снова. Заломленные за спину и задранные на крюк руки не давали мне обернуться и посмотреть на истязателя. Мешали плечи. Я, как смогла, повернула голову. Чуть-чуть.

— Что?..

Он вытянул меня прутом пониже спины. Тело располосовали хрустальные пластины острой боли.

— О господи, не надо, — всхлипнула я. — Пожалуйста. Прошу вас.

Он подступил почти вплотную. Я почувствовала тяжелый запах его одеколона, жар тела и тепло дыхания на своем плече, когда он проговорил:

— Вы приказали своим людям в течение двух дней нагнетать в разведочную скважину холодную воду. А потом…

— Я брала пробы на обсемененность. Сейчас все так делают. Раньше в скважины закачивали кипяток. — Я сглотнула. — Для извлечения смолистой нефти… И все микробы гибли. Надо впрыскивать холодную воду. Вот… — Я выпятила подбородок в сторону экрана, стараясь показать. — Такая схема подразумевает внесение водородообразующей флоры. Чтоб увеличить местную популяцию и исследовать ее.