Прочитав-пропев стихи, сержант так взглянул на ребят, словно сам написал песню и теперь гордо ждал заслуженной похвалы.

— Хорошо запоминается, — солидно произнес Прохор Бембин, будто был экспертом по строевым песням. — Особенно «гей, гей, гей!..»

Вдруг короткие брови сержанта поползли вверх. Ребята, как один, повернулись туда, куда смотрел Ромкин: на открытом месте, застигнутый взором сержанта, замер на бегу Максим Синев… Выражаясь языком разведчиков, Максим вышел на отделение Ромкина, когда оно еще было в пути — от столовой к плацу. Стараясь остаться незамеченным, Максим перебегал от строения к строению, от дерева к дереву. Когда сержант собрал отделение в полукруг, Максим замаскировался у щита, на котором образцовый солдат подтягивался на перекладине, отжимался на брусьях, бегал и прыгал. Отсюда хорошо было видно и плохо слышно. Максим не понял, о чем там разговор у сержанта с солдатами. Улучив момент, он перебазировался к двум акациям, росшим от одного корня. Они причудливо изгибались, и за ними можно было спрятаться. Сержант уже начал читать-петь текст песни, Максим устроился так, что слышал каждое слово. Песня ему понравилась, только не мог он сообразить, к чему в строевой солдатской песне строчка о любимой, которую просят не грустить? Ну и пусть бы себе грустила в тех песнях, что на магнитофонных лентах у соседской Иры.

Максим едва высиживал уроки пения в школе, наотрез отказался петь в хоре. Говорили, что у него хороший слух и небольшой, но приятный голос, говорили, что со временем может прорезаться интересный голос, тем более что мама, и папа, и брат Володя умели и любили петь. Максим не любил. А тут он готов был петь — ведь солдаты заучивают строевую песню, а не какую-нибудь «ох, Наташа, ах, Наташа, и зачем ты за него выходишь замуж?» Подумаешь, событие — замуж выходит Наташа!..

Максим за сержантом повторял слова песни, даже напевал их, увлекся и, сам того не замечая, высунулся из-за деревьев. Тут он и был замечен.

— Быстро ко мне!

Максим неторопливо двинулся к сержанту. На ходу придумывал, что сказать, как выкрутиться.

— Я сказал — быстро!

Была не была! Максим подскочил к сержанту, вытянулся:

— Пионер Синев Максим явился по вашему приказанию!

— Синев? Синев… Знакомая фамилия…

Юра поспешил на помощь — не столько сержанту, сколько своему другу Максиму:

— Он племянник подполковника Синева.

Сержант внимательно посмотрел на Максима, точно хотел узнать в нем дядины черты.

Юра заметил — суровость в глазах сержанта наигранная, но Максим этого не видит, и тревога отражается на его лице. Юра улыбнулся Максиму — спокойнее, братишка! Ведь и вправду Юра такое чувство испытывал, будто Максим — младший брат ему и нельзя позволить даже в шутку обижать его. Пусть он прикоснется к нашему, солдатскому! Нам вреда не будет, а ему — польза.

— Завтра ему на нашем месте быть, — сказал Юра сержанту.

— Что верно, то верно. Разрешим остаться?

Ни Юра, ни другие не успели ответить — Максим опередил:

— А я уже припев запомнил!

— Тогда и говорить не о чем! Садись там, среди солдат, и заучивай остальное.

Максим мигом оказался подле Юры.

— Хором за мной! — распорядился сержант и стал чуть ли не по слогам проговаривать первую строку. Солдаты старательно повторяли слова, не сводя глаз с руки сержанта.

Слова хорошо запомнились. Прошли строфу за строфой, прошли припев, и удовлетворенный сержант сделал перерыв.

Для Максима не было лучшего в мире удовольствия, чем это: сидеть среди солдат, быть в отделении, как у себя, слушать солдатские разговоры.

Юра закидал Максима вопросами: где был, что увидел?

Сержант услышал этот разговор, спросил:

— Так ты на мысу был?

— Ага…

— Завтра мы туда едем. Покупаемся, позагораем…

— Чего ж вы, товарищ сержант, скрываете такие новости! — всплеснул руками Бембин. — Да мы бы в честь такого события вам оперу выучили бы!

— Как же скрываю, если сказал!.. Завтра утром отправляемся.

— Даешь море! — обрадовался Костя, опрокинулся на спину, перевернулся через голову.

Прохор свалил на траву Сусяна, Жора Белей поднялся, схватил Максима, выжал как штангу. Юра обнял Жору, будто хотел оторвать его от земли вместе с Максимом. Как дети завелись. Сержант стал солидно утихомиривать:

— Ну-ну, прекратили…

Когда ребята поуспокоились, сержант спросил Максима:

— А ты не хочешь с нами?

— А можно? — Максим своим ушам не верил.

— Завтра в восемь ноль-ноль приходи к казарме. Сумеешь?

— Ага! Приду! Сумею! Точно в восемь ноль-ноль.

Еще бы не суметь! Он готов был проснуться вместе с первыми лучами солнца, и даже раньше! Он готов был вовсе не ложиться, чтоб не проспать такое дело! Он не подумал о том, как к этому отнесется тетя, ему и в голову не пришло, что кто-то или что-то может помешать ему вовремя явиться в часть.

А сержант приказал строиться. Солдаты повскакали — и на плац. Максим остался на месте. Сержант не забыл о нем:

— Тебе, ты же понимаешь, пока в строй нельзя. Ты стань в сторонке и делай все, как мы.

Максим стал по стойке «смирно» в нескольких метрах от Прохора — тот был, как обычно, на левом фланге.

Сержант объявил.

— Сейчас мелодию напою. Для всех. Начнем с куплета, — и Максиму сказал: — Ты слушай и запоминай. — Сержант напел раз, потом другой: — Уложился мотив?.. Теперь припев.

До Ивана Семеновича Козловского сержанту было далеко, но для строя его голоса и умения петь вполне хватало. Да и учителем он оказался толковым: ребята с его помощью легко усвоили мелодию. Может, она в его передаче становилась проще той, что сочинил композитор, но ведь и в «хоре», которым он руководил, были не специально подобранные певцы, а рядовые солдаты, которых не из-за голосов свели в одно подразделение!

— А теперь в движении на месте попробуем. Журихин, по моей команде запевать будете…

— Товарищ сержант, может, у нас кто поспособней сыщется? Бембин, например, — сказал Костя.

— Не митингуйте, рядовой Журихин, — отрезал сержант. — Приказано — будете запевать! Отделение!.. — На месте… шагом — марш!

«Грук-грук-грук», — стучали сапоги по асфальту.

Максим всем своим существом был в строю. В нем, в Максиме, отдавались звуки солдатских шагов, его ноги двигались в том же ритме, в котором шло на месте отделение. Верно, стук был не тот, даже вовсе стука не было — кеды просто шлепались об асфальт. Но ведь главное — не как гремишь, а как шагаешь.

«Грук-грук-грук!»

«Грук-грук-грук!»

— Запевай!

Костя затянул вовсю:

— Сооолнце раааннее встало над лееесом!

— Отставить, — скомандовал сержант. — Слишком высоко! Слушайте меня: «Сооолнце раааннее встало…» Уяснили? Запевай!

Костя запел снова.

Запел и Максим. Он пел и поглядывал на строй. Он пел со своим отделением, с отделением своих друзей пел — это разве не его отделение? Его! Он шагал и пел, как солдат, и голос его вплетался в хор солдатских голосов.

Сержант тоже маршировал на месте и пел. Когда Костя закончил куплет, сержант рубанул рукой:

— И-и!.. «Северокавказцы!»

— Северокавказцы — дружная семья, — подхватил Максим.

— Северокавказцы — дружная семья, — подхватило отделение.

— Отставить!.. Шагать, шагать! Это петь отставить! — сержант замотал головой, будто у него зуб заныл. — Так хорошо все было — и испортили!.. Собственного шага не слышите, что ли? Кто куда! А надо под шаг, под шаг надо!.. Приготовились!.. С припева начали! И-и… Северокавказцы!..

Припев получился. Получился и следующий куплет. Вся песня получилась.

— Хорошо! — похвалил сержант. — Повторим еще раз.

Повторили.

— Хорошо, — снова похвалил сержант. — Еще разок.

Спели еще разок. Песня не приедалась — солдаты пели ее охотно. Охотно пел и Максим — чем дальше, тем больше нравилась ему песня. По душе было лихое «гей-гей-гей!» С особенным нажимом, особенно значительно произносил он «северокавказцы — дружная семья!» Даже «не грусти, любимая моя!» выпевал старательно, со всеми «штуками», которыми солдаты подчеркивали свое отношение к этой неожиданной строчке: