Построил отделение в одну шеренгу и приказал:

— Строевым шагом — марш!

Миг недвижности и тишины, как перед великим событием. Затем шеренга колыхнулась, выгнулась, ощетинилась нестройно выброшенными руками и двинулась вперед. Так двинулась бы гусеница, если бы она вздумала двигаться боком.

— Отделение, стой!.. И это движение в строю? — трагически тихо сказал сержант и шагнул к Косте, остановился перед ним. — Стараться, рядовой Журихин, надо разумно. Вы и теперь напружинились, будто вас судорога схватила!

Прохор Бембин тихо пискнул — похоже, хотел рассмеяться и подавил смех.

— А рядовой Бембин, — повысил сержант голос, — под ноги смотрит, чего-то ищет на асфальте… Не оправдывайтесь, рядовой Бембин!

Прохор открыл и закрыл рот. Ромкин внимательно посмотрел на солдата, подождал — действительно ли замолк? — и перевел взгляд на Жору Белея.

У того в глазах ни радости, ни печали — полнейшее спокойствие: мол, мне все равно.

— Что вы так плечи опустили? — поинтересовался Ромкин. — Тяжело их вам нести? Подтянитесь — легче станет… Старайтесь, старайтесь — все равно ведь придется освоить все, что положено! Так вот!

Жора повел плечами.

— Так вот, — удовлетворенно повторил Ромкин — и к Юре: — А вы, рядовой Козырьков, раскачиваетесь в строю…

— Как — раскачиваюсь? — удивился Юра: за ним это раньше не замечалось, а теперь он считал, что шагал если не элегантно, то, во всяком случае, правильно. — Как это — раскачиваюсь?

— Как маятник, — пояснил сержант.

При других обстоятельствах солдаты встретили бы этот ответ одобрительным смехом — они ценили чувство юмора.

— Вы, как тот повар, — задумчиво произнес сержант и после паузы уточнил: — Как незадачливый повар, который в отдельности хорошо очистит картошку, нашинкует капусту и все остальное, а собрать борщ из всего этого… не соберет…

Сержант коротко вздохнул, будто рычажок переключил, заговорил в обычной своей строгой и суховатой манере:

— Пока стоите или в одиночку шагаете, вы еще похожи на солдат. А вместе… Тронетесь шеренгой — расхлябанность демонстрируете. Забываете все, чему обучены. Никакой красоты. А красота — в единообразии, четкости… Будем учиться!

Это «будем учиться» прозвучало не как обещание, а как предупреждение: себя не жалеть, на время не оглядываться, пока не выучимся.

Юре казалось, что надо бы небольшой перерыв сделать, собраться с силами, он подумал, что сержант зря так проявляет свою командирскую волю. Однако никто теперь не смог бы что-либо изменить — это Юра ощутил с тоскливым сознанием собственного бессилия.

Сержант Ромкин раз за разом возвращал ребят к краю площадки. Он заметил: солдаты явно устали. Он верил: его воля сильнее их усталости. И требовал: идти легко и внушительно! идти экономно и мощно!

И они пошли легко и внушительно, экономно и мощно.

Пошел и Юра, откровенно пораженный тем, что проделал Ромкин.

— На сегодня хватит. Перерыв!

«На сегодня хватит». Значит, еще не все! Да бог с ним. Главное — перерыв! Ребята повалились на траву возле плаца. Они обессилели настолько, что заядлые курильщики не закурили, а говоруны не заговорили.

Сержант остался на ногах, как напоказ:

— Не поверите, но когда пойдете всерьез, то усталость отступит, сапоги полегчают вдвое. Обмундирование мягче шелка покажется. Тогда услышите: идет отделение, и все вокруг звучит в одном ритме с его шагом. И все, кто поблизости, свой шаг приноравливают к шагу отделения…

— Да вы поэт, товарищ сержант! — восхитился Прохор.

— Я — командир отделения, а что в нашем деле есть поэзия, то это факт, — ответил сержант без улыбки.

От плаца до казармы — рукой подать. Но отсюда ее видно плохо — деревья мешают. Наступил час, когда приносят письма. Никто из новичков еще не получал весточек из дому — родные не успели ответить, вернее, ответные письма не успели прибыть в часть. Но со дня на день должны прибыть, и молодые солдаты следят за почтой с нетерпеливой надеждой, при каждой возможности подходят к столу дневального: вдруг недосмотрел, а письмо уже лежит, ждет. Так вот, наступил час, когда приносят письма, и все сто солдат, отдыхая на траве, ищут прогалинку между стволами, высматривают — не появился ли письмоносец? Он не заставил ждать, скорым шагом, который присущ всем, кто спешит доставить весть, направился к казарме, скрылся в ней.

Ребята дружно обратили взоры к Ромкину.

— Идите вы, рядовой Бембин, — распорядился сержант.

К казарме Прохор мчался, а обратно развалочкой шел — ему письма не было.

— Чего плетешься? — крикнул Костя.

— Зачем нехорошо поступаешь? — обиделся Сусян.

— Поторапливайтесь! — сержант даже рукой взмахнул.

Прохор затрусил, пряча руку за спиной. Приблизившись, остановился, наигранно тяжело перевел дух.

— Устраивать коллективный танец? — поинтересовался Костя.

— А как же, — ответил Бембин.

Пляс был бурным и коротким. Прохор царским жестом вручил письма — всего три на отделение, одно — Юре Козырькову.

Юра отошел под дерево, сел, разорвал конверт по краю, достал письмо, узнал крупный разборчивый почерк отца и круглые буковки, выведенные материнской рукой в самом конце письма. Мама целовала тысячу раз, просила беречь себя, уговаривала почаще писать — хоть открыточку в два-три слова, но почаще.

«Здравствуй, дорогой сын! — писал отец. — Спасибо, что телеграфировал: сообщил адрес, дал знать, что прибыл на место и все в порядке, жив-здоров. Мы тут надеемся, что все это ты подтвердишь письмом. У нас все хорошо. Мы скучаем по тебе, хотя понимаем — служба есть служба. Ты, конечно, уже военный человек, но жизнь твоя лишь начинается, все у тебя впереди. У тебя может оказаться любая профессия, но есть профессия, обязательная для всех, дело, которым обязаны владеть и музыканты, и учителя, и строители, и все другие. Это военная профессия. Каждый из нас обязан быть воином, настоящим, на нынешнем уровне.

Помни, мой сын, нельзя служить Родине вполсилы. Ей надо отдать всего себя. Желаю тебе стать грамотным и надежным защитником Родины, от всего отцовского сердца желаю.

Я воевал и не хочу, чтобы и тебе досталась эта тяжелая доля. Но верю, что, если придется, ты смело пойдешь, в бой, будешь сражаться честно, не щадя врага, не боясь отдать за Родину жизнь.

Скоро настанет день присяги. Я хочу, чтобы, произнося торжественную клятву, ты вспомнил свой дом, свою мать и меня, твоего отца, бывшего солдата, чтобы вспомнил своих друзей, школьных учителей, родной город, нашу улицу. Тогда слова присяги наполнятся для тебя конкретным смыслом. Я верю, что ты будешь хорошим солдатом. Жму руку. Твой отец».

Отец писал, как воин воину. Если бы Юра поехал на побывку к родственникам, отец, наверно, написал бы, что обнимает и целует. А тут: «Жму руку. Твой отец».

Он, Юрий, сейчас единственный, кто представляет Козырьковых в армии. Нет, их семья не из военных. У всех штатские профессии, но всем привелось служить в армии, защищать Родину. Отец в Отечественную был офицером-пехотинцем. Взводом, а потом ротой командовал. Дед еще в гражданскую воевал. В Отечественную партизаном был, фашисты схватили его, повесили. Младший брат отца — танкист. Сгорел в своей машине. Старшая сестра отца санинструктором была. Вынесла из-под огня раненого командира. В последний момент, когда за укрытие заползала, сама ранена была. В один госпиталь попали. У командира обе ноги ампутировали — гангрена началась. Папина сестра ухаживала за ним, влюбилась. После госпиталя поженились, теперь у них двое детей. Мама в школе еще училась, в старших классах, в госпиталь ходила, стихи читала бойцам, письма за них писала. Вот и получается — штатские все близкие, и все с армией слиты…

Время — вещь необычайно короткая. Так хотелось еще раз прочитать письмо, но перерыв закончился, и сержант приказал строиться.

Юра вложил письмо в конверт.

— Дома все ладно? — спросил сержант.

— Все хорошо, товарищ сержант.

Перед обедом, в казарме, Юра опять достал письмо отца. Успокоенный, внутренне окрепший, он пошел к выходу — была команда на построение. У двери услыхал, как сержант Ромкин распекает кого-то за пыльные сапоги. Глянул на свои — и у него сапоги заметно посерели. Повернулся, побежал в бытовую комнату, схватил щетку, надраил сапоги до блеска. Из казармы вылетел пулей. И все-таки опоздал — рота уже построилась.