И на этом куске циновки она заснула без всякой задней мысли, как ребенок около своей матери.

Однако во время сна ее так же, как и шевалье, вероятно, преследовало какое-то видение; она откинула вытянутую руку, ее грудь бурно вздымалась, а ее огненное дыхание обожгло губы шевалье.

Она по-прежнему продолжала спать.

Шевалье деликатно отстранил руку молодой девушки, лежавшую на его плече, со всеми мыслимыми и немыслимыми предосторожностями отодвинулся, с трудом встал на ноги, но, почувствовав, что ноги повинуются ему, бросился бежать куда глаза глядят, оставив свой редингот, который он перед сном положил на землю, дабы воспользоваться им как подушкой, и который в данный момент служил подушкой Маауни.

Шевалье спасался бегством в сторону моря и остановился только тогда, когда оно возникло у него на пути, как препятствие.

Было около часу дня, а значит, солнце в своем зените сжигало лучами небо, а рикошетом и землю.

Шевалье представил, какое пленительное наслаждение, какое восхитительное блаженство должны испытывать ныряльщики, которые, так же, как рыбы или женщины Таити, способны скользить в волнах. И вот тогда он почти до боли пожалел, что не изучал это искусство, составляющее неотъемлемую часть мужского воспитания.

Но, не умея плавать, он тем не менее мог насладиться той прохладой и свежестью, которую дарила вода; в изгибах побережья он заметил естественные гроты, в которых море создало нечто вроде ванны.

Там его ждали те два наслаждения, которых он так жаждал: тень и освежающая прохлада.

Шевалье решил воспользоваться ими.

Он спустился на берег моря, а это было нелегко сделать, так как настала пора отлива, и словно по мановению волшебной палочки, исполнявшей все его желания, он нашел грот, высеченный, казалось, по образцу грота Калипсо.

Шевалье тщательно осмотрел все его закоулки, но грот был абсолютно пустынным.

Тогда он, удостоверившись, что его целомудрие не подвергается никакой опасности, одну за другой снял все детали своего костюма, сложил их в маленький грот, расположенный рядом с большим и представлявший его миниатюрную копию, и, нащупывая ногами дорогу, проник под свод утеса.

Даже в самом глубоком месте шевалье едва ли намерял три фута.

Эта теплая вода, однако сохраняющая свою свежесть благодаря тому, что находилась в тени утеса, доставила ему самые дивные ощущения, которые он когда-либо испытывал.

Он спрашивал себя, как человек может не уметь плавать.

Но тут же отвечал сам себе, что для того, чтобы научиться плавать, необходимо предстать перед другими людьми почти голым, а Дьедонне дамами-канониссами было привито такое понятие стыдливости, что он вздрагивал даже при мысли, что его учителем плавания станет Думесниль, хотя тот и был его лучшим другом.

К счастью, он открыл для себя этот грот; он никому о нем не скажет ни слова и будет проводить здесь часть своего времени; чувство блаженства, испытанное им в этом месте, было таково, что могло бы заменить для него любой другой отдых.

Очевидно, что рассудок не требует никакого другого развлечения, когда чувство физического удовольствия так сильно, что человеку не достает всех его физических и интеллектуальных сил, чтобы полностью насладиться им.

Шевалье блаженствовал так час или два, совершенно позабыв о времени.

Как вдруг звук тяжелого тела, упавшего в воду, вывел его из этого состояния экстаза.

Он смутно различил какую-то тень, промелькнувшую в воздухе, но не мог сказать, что это было такое.

Через мгновение он увидел, как на поверхности моря появилась смеющаяся голова.

Это была Маауни.

Она выкрикнула несколько слов, похожих на призыв к своим товаркам.

Зов был не напрасным.

Тело пересекло пространство, промелькнув со скоростью молнии, и погрузилось в воду с тем же шумом, который был уже знаком шевалье.

Затем еще одно, третье, четвертое, десятое, двадцатое.

Это были все те же прекрасные бездельницы, которых шевалье видел утром купающимися в реке и которые, дабы разнообразить свое удовольствие, принимали теперь морские ванны.

На поверхности одна за другой показались все головы, затем эти дочери Амфитриты, как сказал бы греческий поэт, предались своей любимой забаве — нырянию.

Дьедонне видел их, но они не могли видеть его, спрятавшегося под сенью своего грота.

Прошел второй час, и мы должны признать, что он показался шевалье не длиннее первого.

Добавим также, что спектакль, разыгравшийся у него перед глазами, завладел всем его вниманием, и он не заметил, как прибывает вода, пока она не дошла ему до подмышек.

Все объяснялось просто: начинался прилив.

Дьедонне не придал значения этому феномену и испытал беспокойство, лишь увидев, как на поверхности моря плавает его одежда.

Грот, в котором шевалье оставил ее, был расположен ниже, чем тот, в котором он находился; море проникло в него в первую очередь и унесло с собой вещи шевалье.

Заметив свой костюм, качающийся на волнах, шевалье захотел было закричать, но это означало выдать свое присутствие женщинам; но он не осмелился.

Если на нем хотя бы были те вещи, что удалялись сейчас, покачиваясь, он без колебаний появился бы одетым перед женщинами; ведь они не были похожи на богинь, готовых наказать его на манер Актеона.

Но если бы он был одет, то у него не было бы причин звать на помощь.

Шевалье ошибался в этом, так как его положение становилось серьезным.

Вода, доходившая ему до пояса, когда он только вошел в грот, и постепенно поднявшаяся до подмышек, теперь уже достигала его подбородка.

Правда, отступив на несколько шагов, он мог выиграть один фут.

Но шевалье уже начинал понимать свое положение.

Вода прибывала.

Осмотревшись вокруг себя, он мог определить, на какую высоту море заливало грот.

В самый пик прилива уровень воды был бы на четыре фута выше его головы.

Шевалье чуть не лишился чувств, ледяной пот смочил ему волосы.

В этот момент ныряльщицы подняли громкий крик, они заметили его одежду.

Поскольку они не знали, что все это означает, то всей стайкой поплыли к гроту.

Но вместо того, чтобы позвать их на помощь, Дьедонне, переполненный стыдом, отступил вглубь настолько, насколько это ему удалось.

Женщины с озадаченным видом взяли в руки — одна жилет, вторая брюки, третья рубашку; они спрашивали себя, как эти вещи могли попасть сюда.

Сомнений быть не могло, это была одежда европейца.

Шевалье испытывал горячее желание потребовать у них обратно свои вещи; но заполучив их вновь в свои руки, что он будет с ними делать? Ведь они промокли насквозь.

Спасаясь, их пришлось бы взять с собой, а у него уже не было шансов спастись самостоятельно.

Вода безостановочно прибывала.

Шевалье знал, что через десять минут она накроет его с головой.

Одна накатившаяся волна, более высокая, чем все остальные, покрыла его лицо пеной.

У шевалье инстинктивно вырвался крик.

И этот возглас был услышан ныряльщицами.

За первой волной последовала вторая.

Дьедонне подумал о капитане, и, словно тот мог его услышать, он закричал:

— Ко мне, Думесниль! На помощь! Спаси меня!

Ныряльщицы не поняли этих слов, но в голосе, каким они были произнесены, было столько отчаяния, что они догадались: тот, кто так кричал, подвергался смертельной опасности.

Крики, несомненно, доносились из грота.

Одна из них, нырнув и проплыв под водой, проникла туда.

Внезапно шевалье увидел, как в двух шагах от него из воды выросла голова.

Это была Маауни.

По искаженному лицу шевалье она поняла, в какую беду тот попал.

Маауни закричала, призывая на помощь, и все ее товарки поспешили к ней.

Положение шевалье точь-в-точь напоминало положение Виржинии на мосту Сен-Жеран: она была бы спасена, если бы захотела принять помощь обнаженного матроса, который вызвался отнести ее на берег, и погибла, если бы отказала ему.

Островитянки показывали жестами и пытались словами объяснить Дьедонне, что ему всего лишь следует опереться о них, и они отнесут его на землю.