Женевьева вспомнила крошечную квартирку с затейливым зеленым полом и заставленными книжными полками стенами. Это место казалось таким живым…

— Он наверняка оставил блокноты с записями и набросками?

Марианна покачала головой:

— Это неправильно. Мы вторгнемся в его личный мир.

Женевьева попыталась вспомнить о том, что Беттерсон сказал в тот день, когда схватил ее собственный блокнот. В тот день, когда они встретились в салоне Натали Барни. Что же? Если в блокноте есть стоящая вещь, он обязательно найдет ее. Что-то вроде того.

— Я не думаю, что Норман слишком педантично к этому относился, — заметила она. — Мне кажется, он хотел бы, чтобы вы собрали и спасли все, что в ваших силах.

— Я тоже любила его. — Марианна смотрела на дверь, в которую вышла Августа.

Женевьева коснулась ее руки.

— Мне так жаль. Мне будет не хватать его. Многим будет не хватать его.

— Я должна пойти за ней. — Ее голос звучал еле слышно.

— Позвоните мне, — попросила Женевьева. — Возможно, я смогу помочь, я имею в виду, с его записями. Когда вы будете готовы. И потом… еще есть журнал…

— Я не могу думать об этом.

— Я понимаю. Но ничего не выбрасывайте, обещаете? Стихи не существуют, пока не напечатаны на бумаге. Но, возможно, некоторые уже напечатаны. Это важно.

— Простите меня. — Марианна вежливо улыбнулась, но ее щека подрагивала от гнева. — Я должна догнать ее.

Оставшись одна, Женевьева снова присела на скамью и посидела какое-то время, думая о Беттерсоне и его работе, о бесполезности всего. Время, жизнь, поэзия. Неожиданно ее словно озарило, ведь она прекрасно знала, что ее собственная жизнь по капле утекает прочь, она больше не хотела сидеть в бездействии.

Посылку доставили днем, вскоре после возвращения Женевьевы, ее принес мальчик с бледным лицом и грязными коленками. Высунувшись наполовину из-за двери спальни, она увидела его, когда Селин отправилась искать мелочь для чаевых. Этот странный мальчик, который с разинутым ртом разглядывал коридор в серых с золотом тонах, сияющее черное дерево и блеск полированной мебели, каким-то непонятным образом привлек ее внимание.

Коробка была завернута в белую бумагу и перевязана розовой шелковой ленточкой. Женевьева отнесла ее в гостиную. Скорее всего, это подарок от помешанного на ребенке Роберта, но почему-то вдруг её сердце застучало быстрее, когда она закрыла дверь, присела на стул «Бибендум» и положила ее на колени. Она закрыла глаза и потянула за ленточку, розовая полоска плавно соскользнула прочь.

Коробка была выстлана жатым темно-красным бархатом. Внутри находились самые ошеломляюще прекрасные вечерние туфли, какие ей когда-либо доводилось видеть.

Верх из золотого шелка был испещрен замысловатой барельефной вышивкой золотыми нитями. Пара волшебных существ смотрела друг на друга на изящном носке каждой туфельки. Крылатые, когтистые, свирепые, они не были ни орлами, ни львами, ни единорогами, но каким-то образом объединяли в себе черты этих трех созданий. Они были практически одинаковыми, почти что отражения в зеркале, но, если присмотреться повнимательнее, можно было разглядеть едва уловимые различия между ними. Их ярость казалась такой неистовой, что невозможно было сразу понять, что это — пролог к битве или любовная прелюдия.

Монстров окружали спирали и завитки, сердечки, цветы, змеи, которые распространялись, распускались, словно молодые побеги по изящным изгибам ремешков и задников туфелек. Женевьева никогда раньше не видела такой вышивки. Узор казался настолько переполненным деталями, что издалека выглядел как сплошное сияющее полотно. И только приблизившись, вы могли разглядеть орнамент в полном его величии и безупречности совершенства.

Четырехдюймовые узкие каблучки были сделаны из материала, напоминавшего цельное золото, украшены простым тиснением — несколько перекрещивающихся колец внутри круга. Крошечные, в форме шариков, пуговицы тоже были сделаны из золота и украшены тем же золотым тиснением, что и каблуки.

Некоторое время Женевьева сидела и молча разглядывала туфли, хрупкие, словно крылья бабочки, и ужасалась при мысли, что хотела пробудиться от этого прекрасного сна. Когда она почувствовала в себе достаточно сил, чтобы подняться, на цыпочках пробежала по коридору, прижимая к груди коробку.

В комнате туфель Женевьева тут же примерила новое сокровище. Конечно, они идеально ей подходили. Восхищенно разглядывая туфли в высоком зеркале, она, наконец, разгадала смысл узора на каблучках и пуговицах. Перед ее взором возникли переплетенные и перевернутые буквы «Ж» и «П», и все встало на свои места.

И тут, наконец, Женевьева поняла, что это не просто самые прекрасные в мире туфли. Он желал ее и был готов принять все ее условия. Паоло оставит других женщин, теперь она точно знала это. Туфли стали объяснением в любви, его любовным посланием. Олицетворением ее глубочайших надежд и стремлений. Перед зеркалом в одиночестве Женевьева принялась танцевать.

Паоло Закари проснулся от тревожного чувства: кто-то наблюдал за ним. Он часто просыпался подобным образом, его давно преследовали навязчивые мысли о грабителях, врывающихся в его квартиру и набрасывающихся на него в темноте. Паоло подозревал, что этот страх напрямую связан с случаем из детства, с событием, которое он помнил довольно смутно, но подспудная память о нем не давала покоя долгие годы.

Ему тогда было шесть или семь лет. Отец куда-то уехал, что казалось очень странным, поскольку его работа не требовала отлучек из дома. Вспоминая ту ночь, Закари не представлял, куда и зачем отправился глава семейства, но в ту ночь отца определенно не было дома, потому что, когда все произошло, он спал вместе с матерью в большой родительской кровати.

Ночь была душная. Паоло лежал на самом краю кровати в пижаме, свернувшись калачиком. Мать спала рядом, обняв его одной рукой, ее тихое дыхание, теплое и ровное, шевелило волосы у него на затылке. Он лежал с открытыми глазами, смотрел сквозь открытое окно на большой месяц, повисший в центре ясного, усыпанного звездами неба: Странно, что не опустили жалюзи, вероятно из-за жары. Мать, должно быть, хотела, чтобы в окно дул прохладный ветерок.

За домом росло какое-то ползучее растение. Сейчас он уже не помнил точно, был это виноград или плющ, зеленые завитки висели за окном, и ночной ветерок слегка колыхал листья. Сколько было времени? Похоже, самая глухая ночь, возможно, часа три, когда вокруг так тихо и спокойно, что кажется, будто время остановилось. Ему представилось, что можно увидеть, как растет плющ, как вытягиваются его гибкие стебли. Широко раскрыв глаза, он вглядывался в темноту, забыв про сон.

Кто-то наблюдал за ним и его матерью. Его охватило странное ощущение, словно чья-то тень падает на него. Самая темная и страшная тень. Его прошиб пот, удары сердца с силой отдавались в висках. Он не мог пошевелиться от ужаса, просто продолжал неотрывно смотреть на окно. Возможно, этот наблюдатель притаился где-то там, прячась в лунном свете или свисая с подоконника, пытаясь пробраться в комнату.

Позади раздался приглушенный шум. Это проснулась мать. Неожиданно ее рука резко отдернулась назад, она внезапно отодвинулась от него. Кровать сильно задрожала. Он лежал неподвижно, не в силах пошевелиться от ужаса, не в силах оглянуться и посмотреть на нее. А затем кто-то с силой отпихнул его, и он скатился на холодный деревянный пол, а кровать над ним продолжала трястись. Он не осмелился посмотреть, но слышал странные звуки. Скрипела кровать, затем раздался звук пощечины. Он слышал хриплое ворчанье мужского голоса и странные звуки, издаваемые матерью, они не были ни криком, ни стоном. Сколько все это продолжалось? Он лежал на полу, разглядывая вечерние туфли матери, стоящие на коврике под окном. Туфли были сделаны из красного шелка, круглые носки украшала вышивка из маленьких белых цветов, у них были длинные красные ленты вместо завязок. Мать гордилась этими туфлями, любила их, но он никогда не видел, чтобы она их надевала. Паоло представлял ноги матери, танцующие в этих туфлях, подпрыгивающие, кружащиеся. Счастливые ножки. Он представлял белые цветы, подобные вышитым на носках туфель, которые дождем сыплются с неба и устилают землю толстым мягким ковром.