Теперь Женевьева спускалась по ступенькам, приподнимая вечернее платье от Шанель из этрусского красного шелка, украшенное замысловатой вышивкой и прозрачными бусинами, демонстрировала изящные шелковые туфельки от Рамбальди с каблуками в стиле Луи и кружевным узором ручной работы, изображающим птиц. Но ее восторг мгновенно улетучился при виде старой ржавой посудины у причала.

— И это она? — После неистово-восторженных отзывов Лулу Женевьева ожидала увидеть нечто великолепное. Между тремя баржами Поль Пуаре устроил выставку.

Лулу в великолепном, блистающем драгоценностями тюрбане и потрясающем розовом платье с глубоким вырезом (сегодня в ложбинке между грудей у нее красовалась мушка) притворялась, что ничего не слышит.

— Пойдем, Виви. Давай поднимемся на палубу.

На тесной барже негде было повернуться. Когда они поднялись на палубу, человек в блузе художника как раз раскручивал за задние ноги кошку, несчастное животное выло и визжало от ужаса.

— Не беспокойтесь, — крикнул художник, — кошке это нравится. — Он положил ее на холст, расстеленный на палубе, позволил бродить по нему медленной неровной походкой, оставляя небольшие красные следы лапок на чистом холсте.

Пароход был набит людьми, на берегу собралось еще больше. Они спустились к самой воде и стояли на прибрежной гальке, попивая белое вино из стаканов, чашек, ковшей.

— А теперь настала очередь голубого цвета. — Безумный художник схватил еще одну кошку и сунул ее в склянку, так что лапки перепачкались в краске.

— Видишь? — Лулу подтолкнула Женевьеву локтем. — Что я тебе говорила? Сумасшедшие люди. Это будет незабываемая ночь.

Протанцевав целый час в тесном кольце людей, которые сгрудились, словно сардины в банке, Женевьева уже была не в силах разобрать, качается ли под ее ногами старая баржа, или у нее просто кружится голова. Двое стариков наигрывали зажигательные мотивы на аккордеоне, собравшиеся пили шампанское из ящика, который кто-то притащил из «Мулен Руж», с удовольствием поглощали вишни и кусочки сыра, разложенные на выщербленных голубых тарелках. Прокладывая дорогу сквозь толпу, Женевьева решила выбраться на берег, глотнуть немного свежего воздуха, как вдруг заметила Нормана Беттерсона и Роберта Макэлмона, которые примостились вдвоем на обломке старой стены, курили и оживленно о чем-то разговаривая, по очереди прихлебывая вино из бутылки.

— Присоединяйтесь к нам, — пригласил Беттерсон, указывая на свободное местечко рядом с собой на камне.

Женевьева с радостью согласилась.

— Вот так. Теперь можете вести протокол. — Он всучил ей карандаш и блокнот.

— Протокол? У вас здесь что, собрание?

— Как бы там ни было, — продолжал Макэлмон, — Скотт так напился, что свалился со стула прямо на собачонку. Она была такая маленькая, не больше крысы. Совершенно очевидно, что она тут же испустила дух.

— И что сделал Скотт? — поинтересовался Беттерсон.

— А что он мог сделать? Сказал, что ему очень жаль, предложил купить другую собачку. Ты ведь знаешь Скотта, он расшвыривает деньги направо и налево. Это ее не впечатлило. Тогда Чарли начал болтать, что неплохо бы приготовить чертову шавку. Ты можешь себе это представить?

Макэлмон передал бутылку Беттерсону, тот сделал глоток, а затем вернул ее, даже не предложив Женевьеве.

В Макэлмоне было что-то отталкивающее. Высокий, смуглый, худощавый, он мог казаться красивым, но что-то мешало этому. Вероятно, дело в его губах, решила Женевьева. Тонкие губы, слегка опущенные книзу в уголках, щеки с какими-то странными выпуклостями. Он выглядел так, словно запихнул в рот крошечное живое существо, мышку или птенчика, и ждал, когда это беззащитное создание перестанет сопротивляться, чтобы, наконец, проглотить его. В то же время в его глазах порой возникал виноватый простодушный блеск, словно глаза пытались отрицать то, что затеял коварный рот. Женевьева открыла блокнот, начала набрасывать карикатуру.

— Ты когда-нибудь пробовал собаку? — спросил Беттерсон.

— Нет, — откликнулся Макэлмон. — Но я знаю человека, который пробовал.

— Ах да, неужели ты в это веришь?

— Кто пробовал собаку? — спросила Женевьева, не отрываясь от карикатуры.

— Гай Монтерей, — хмыкнул Макэлмон. — По крайней мере, он так говорит.

— Я должна была догадаться.

— Меня удивляет, что он не появился здесь сегодня, — заметил Беттерсон. — Что скажешь, Боб?

— Я давно его не видел. По крайней мере с тех пор, как его подруга поднялась на баржу. — Макэлмон отхлебнул вина. — Я забыл, как ее зовут?

— Уиспер,[5] — пожал плечами Беттерсон. — Именно так мне ее представили. Хорошенькая девушка. К тому же богата до неприличия.

— Ну, это ненадолго, — откликнулся Макэлмон. — Я слышал, муж перестал присылать ей деньги и приказал возвращаться домой.

— Бедный Гай.

Женевьева насмешливо фыркнула. На самом деле она была рада узнать, что Монтерей увлекся другой женщиной. Татуировка в виде черепа все еще будоражила ее воображение.

Комары роились над кромкой воды, их становилось больше, дневной свет постепенно мерк. Женевьева чувствовала, как кровососы впиваются в ее ноги, когда вносила последние штрихи в портрет.

— И как продвигаются дела с журналом?

— Ну, — отозвался Беттерсон, — мы уже определили состав выпуска. Там будут стихи Гая, об этом я уже говорил. У меня появились новые стихи Гертруды Стайн, действительно превосходные. Есть свежий рассказ Эрнеста Хемингуэя, отрывок из одной вещи Фицджеральда, специфическая история, очень милая. Вы поймете, что я имел в виду, когда прочтете ее. Еще туда войдут несколько стихотворений вашего покорного слуги, и еще — вчера Боб показал мне свой рассказ. — Он заглянул в блокнот. — Скажите, а это действительно забавно! Взгляни-ка, Боб.

Макэлмон повернул голову и посмотрел на рисунок.

— Вы жестокая женщина, Женевьева. У меня что, изо рта торчит птичий коготь?

— Она и вам пририсовала огромные когти. — С этими словами Беттерсон разразился кашлем и достал платок.

Все больше и больше людей собиралось на барже и прогуливалось по берегу. Несколько мужчин в костюмах матросов танцевали на прибрежной гальке в компании трех девушек в коротких платьях. Чуть дальше расположилось сборище в купальных костюмах, это могли быть танцоры из постановки «Голубого поезда», которые еще не успели переодеться.

— Итак, он почти готов, — резюмировала Женевьева. — Наш первый выпуск.

— Точно. Почти готов. Боб предложил лучшее название. Скажи ей, Боб.

— «Фиеста», — хвастливо произнес Макэлмон. — Что скажете?

— Неплохо, но я все-таки настаиваю на «Галерее».

— «Галерея». — Макэлмон пробовал слово на слух. — Но разве вам не кажется, что название «Фиеста» несет в себе больше драматизма? Подумайте об этом, Женевьева. Фиеста.

— А разве это ваша забота, Боб? — Женевьева захлопнула блокнот и вручила его Беттерсону. — Мне кажется, это должны решать мы с Норманом.

— Ах. — Беттерсон похлопал ее по руке. — Произошли кое-какие изменения. Я очень рад сообщить вам, что Макэлмон присоединяется к нашей команде и становится соиздателем. Он вносит часть собственных денег в общую копилку.

Его собственные деньги! Деньги на содержание Роберт Макэлмон получал от своей жены, или бывшей жены, или что-то в этом роде… Все вокруг знали об этом.

— Мне кажется, вы во мне больше не нуждаетесь, — заметила Женевьева.

Беттерсон тут же подскочил со словами:

— Виви, у вас нет причин, чтобы быть такой злюкой. Конечно же вы нам нужны.

— Мы очень ценим ваши пожертвования, — эхом отозвался Макэлмон.

Но Женевьева смотрела только на Беттерсона.

— Вы сказали, что я для вас не просто кошелек с деньгами. Но вы не подпускаете меня к творческой стороне процесса.

— Чепуха, милая моя, — воскликнул Беттерсон. — Мы обожаем, когда вы занимаетесь творчеством. Правда, Боб?

— Абсолютно. — Макэлмон ухмыльнулся, и крошечное создание, угодившее в его пасть, почти вырвалось на свободу.