У речной части перегона и морской разные стратегии. По рекам лучше проскочить в половодье, до конца июня, а в море раньше конца июля – начала августа не высунешься. Вот и получается долгая стоянка.

Я рвался в город. То, что мы сразу встали на рейде, было совсем не с руки. В Архангельске на главпочтамте меня должны были ждать письма. И получить их очень хотелось. Пока шли, прежняя московская жизнь представлялась чем-то невообразимо далеким, будто не про себя вспоминаешь. Теперь же только одно было желание – узнать, что там, дома. И еще подспудно жила во мне надежда – станет из этих писем известно и про Наташу.

Словом, только мы закончили со швартовкой, я спросил капитана, можно ли мне в город и как туда добраться.

– А чего вам спешить? – улыбнулся Пожалостин. – Зарплату я только под конец дня получу – раздавать буду вечером.

Я сказал про письма.

– А-а! – протянул капитан. – Весточки от родных. Это хорошо. Только у вас ведь, небось, ни копейки?

– Ни копейки.

– Ладно. Могу выдать небольшую сумму. Но чтоб без разглашения.

Пожалостин объяснил, что теперь «мошки», которые с нами шли, будут работать как рейдовые катера – по очереди дежурить, доставлять людей в город и обратно. Сегодня дежурит Зыкин. Я могу пойти с ним.

Я побежал к себе переодеться. Из-за дверей капитанской каюты раздавалась очередная ария.

– Одевайтесь скорей, почтальон у дверей, – пел Пожалостин.

На почтамте мне выдали два письма от матери в маленьких аккуратных конвертиках, которые она очень любит и специально где-то раздобывает.

Я стоял, тасуя письма, – все не мог решить, с какого начать, когда девушка, высунувшись из окошка «до востребования», крикнула:

– Булавин, вернитесь! Вам телеграмму принесли.

Телеграмма оказалась от Маркина – всего три слова:

«Прошу срочно позвонить».

Я двинулся к окошку междугородного телефона. Очередь была небольшая, но те несколько минут, пока я стоял, все время испуганно билась мысль – не натворил ли там что-нибудь «раб Гермеса».

Когда подошла моя очередь и девушка из окна спросила заученно: «Какой город? Что в Москве?». Я вдруг сообразил, что не взял с собой телефонную книжку, а наизусть номера Маркина не помню.

– В Москве? – переспросил я и замялся.

– Могли бы подготовиться, – пулеметной очередью сыпанула девушка. – Людей задерживаете.

Я молчал.

– Если вы не знаете, куда звонить, погуляйте, – отрезала телефонистка. – Следующий.

– Знаю, знаю, – произнес я торопливо и вдруг неожиданно для себя назвал Наташин номер.

Трудно сказать, решился ли бы я на это, если б стал заранее обдумывать свой шаг.

На мое счастье, разговор дали почти мгновенно. Когда по радио на весь зал громко объявили знакомые цифры, я почувствовал себя так, будто всем присутствующим стала известна моя тайна. Я ковылял в кабину, удивленно разглядывая равнодушных, занятых своим людей. Схватив трубку, я услышал Наташин голос:

– Да, да, совершенно верно.

И тут же торопливо заученное:

– Ответьте Архангельску, соединяю.

У меня мелькнул в голове какой-то глуповатый символ. Мол, девушка и сама не догадывается, что говорит: ведь, может быть, она действительно соединяет нас.

– Наташа! – выдохнул я и запнулся.

Несколько секунд висела напряженная тишина. Потом Наташин голос, тоже дрожащий, почти неузнаваемый, вдруг прошептал:

– Юра? Юра! Это ты? Это ты!

– Ну конечно! Это я, Наташа.

– Медведь! – теперь она закричала так, что уху стало больно. – Я знала, что ты позвонишь, я чувствовала. Я все время у телефона… – И отчетливо стали слышны ее всхлипы.

– Ты не плачь, Наташа! Не плачь! – Я, кажется, забыл все остальные слова и потому только и повторял: – Не плачь! Ну не плачь!

– Да я ничего, – сказала она сдавленно. – Как ты? Совсем оморячился?

– Вот до Архангельска добрался. По речкам.

– Представляю, как к тебе там девки липнут. Ты же у меня такой красивый!

– Да что ты, Наташа!

Но она уже ревела вовсю, а я, будто превратился в Пожалостина, повторял на разные лады: «Не плачь!» Такой содержательный разговор!

И тут в ее всхлипывания врезался голос телефонистки:

– Три минуты истекло! Продлить?

– Конечно! – выпалил я.

– Еще три добавляю. Больше не могу. Линия будет занята.

– Наташа! – заторопился я. – Хватит реветь. Я вернусь, и все будет у нас хорошо. Ты слышишь меня – все будет хорошо.

– Медведь! – крикнула она. – Я тебя люблю.

– Я тоже. Я люблю тебя, Наташа.

У меня словно гора свалилась с плеч. Она опять заревела.

– Ну вот, – сказал я. – Это самое главное.

– Да! Да! Только мне еще тебе очень важное надо сказать, пока не отключили. У нас будет ребенок. Говорят, он скоро стучаться начнет.

– Что начнет?

– Стучаться. Ножками колотить.

Я снова окончательно потерял способность говорить. Наташа истолковала мое молчание по-своему.

– Это тебя ни к чему не обязывает! Я сама так решила. Будь что будет, но я решила, что обязательно должна родить твоего ребенка.

– Заканчивайте! – строго врезалась телефонистка.

– Наташа! Это прекрасно, Наташа! – закричал я, боясь не успеть. – Не думай ерунды. Мы будем вместе. Вместе. Все трое.

– Кто трое?

– Ты, я и наш сын.

Она всхлипнула еще громче. И в ту же секунду нас разъединили.

Не помню, как я дополз до окошка телефонистки.

– Два девяносто! – буркнула она.

Я вытащил врученный мне Пожалостиным трояк. Она небрежно кинула квитанцию и сдачу. «Еще бы минуту проговорили – нечем было б рассчитаться», – пришло мне в голову. И я обругал себя за эту дурацкую мысль.

Я несся по набережной Северной Двины, будто боялся опоздать на какую-то важную встречу, хотя спешить было совершенно некуда. Но то счастье, которое вдруг навалилось на меня, требовало физического действия. Вот я и мчался, почти бежал.

Сколько бы продолжал я этот бег – не знаю. Но где-то, когда уже асфальт кончился, бетонные плиты остались позади и набережной не стало, а был просто низкий пологий берег реки, кто-то меня окликнул. Я обернулся и увидел Ваню. Он стоял на корме своей «мошки», пришвартованной к хлипкому, щелястому деревянному мостку, у которого мы остановились, когда пришли в город. Я пошел на его голос.

– Далеко собрался? – спросил Ваня, когда я остановился на мостке – рядом с судном.

Это был очень тяжелый вопрос.

– Да вот. Вроде возвращаться пора.

– Письма хорошие?

– Да, письма! – вспомнил я. – Не читал пока.

Ваня почувствовал, что разговор мне дается с трудом.

– Погуляй еще! Раньше пяти не пойдем.

– Да, да. Погуляю.

Я пошел назад к центру, постепенно начиная осознавать реальность, воспринимать окружающий мир, а вместе с тем и снижая скорость движения. Кажется, где-то неподалеку от почтамта я набрел на памятник Петру Первому. Этот бронзовый император никак не был похож на петербургского властелина, подавляющего своим могуществом, топчущего врагов безжалостным конским копытом. У архангельского Петра и коня-то не было. Да и великаном он не выглядел. Стоял на постаменте изящный офицерик, опираясь на трость, придерживая рукой шпагу. Зато место было выбрано прекрасно – высокий берег реки. И Петр глядел на Двину, будто здесь, а не на коварной Неве «был он дум великих полн».

У ног Петра был разбит уютный зеленый сквер. Я отыскал свободную лавочку и, усевшись, принялся, наконец, за письма матери. Первое из них было написано в шутливом стиле нашего микросоциума. «Я с нетерпением жду, чем кончится твой эксперимент над самим собой. Честно говоря, решительность твоего поступка или, вернее, быстрота принятого решения меня радует. И я почему-то уверена, что все у тебя в морском деле выйдет хорошо. Уверенность эта меня саму удивляет, ибо до недавнего времени я считала, что ты во всю жизнь никогда не высунешься из своей математической ниши. А ты вон как раз и выскочил. От этого, что ли, изменилось мое мнение о тебе? Или уже накопилось множество других наблюдений?