Я назвал две последние статьи Ренча. Большой состроил брезгливую гримаску.

– Отработанный пар. С этой темы уже столько сливок снято, что ею никого не удивишь.

Тогда я стал подряд перечислять все работы наших сотрудников за последние годы. Он только кривился. У одной – «короткое дыхание», другой «не хватает глубины», третья – «ничего, но слишком академична».

– Выдохся! – признался я, перечислив всех. – Больше не знаю.

– Чаво? Год нонче неурожайный? – изображая мужика, спросил он. – Или Ренч начал сдавать? Может, старый конь мелко пашет?

Я поспешил его заверить, что Ренч в полном порядке.

– Защита шефа делает вам честь, – сказал Большой, улыбаясь. – Но толку от этого мало. Изюминок-то, видать, нет. А жаль. Очень надеялся. Что ж, поищу в других местах. – Он взялся за плащ.

– Вам бы все-таки с самим Марком Ефимовичем поговорить, – сказал я, оправдываясь.

– Да это вы бросьте! Информатор мне попался толковый.

Он оделся и, уже стоя со шляпой в руках, вдруг спросил:

– Да, кстати, Юрий Петрович, а почему вы мне о своих работах не рассказали?

– У меня ничего законченного нет.

– Да перестаньте жаться! Бывает, один раздел незаконченной работы стоит десяти законченных. Ну-ка выкладывайте, – он снова сел на стул против меня.

И я рассказал ему про свой «болотный вариант». Большой слушал, одобрительно кивая, в глазах был неподдельный интерес. А мне очень льстило его одобрение, особенно после недавней реакции на работы коллег, да и сам он мне все больше нравился, и это добавляло красноречия.

– Ого! – воскликнул он, когда я кончил. – И вы молчали, как красная девица? Да у вас не просто изюминка. Здесь серьезным делом пахнет! Что, сами не видите?

– Я же объяснял, это – незаконченная работа.

– Ну хватит кокетничать! – сказал он строго и встал. – Вас, Юрий Петрович, поднимать надо, вырвать из ренчевского занудства. Двигать вас надо! Честно признаюсь, мне стыдно, что я раньше об этой работе не знал. Да вот и сегодня чуть не ушел, ничего не услышав. Ну ладно, об этом позже. А сейчас вот что – изложите-ка мне на бумаге то, что рассказывали. Не только формулы, но и пояснительный текст. Я целый раздел в докладе из этого сделаю. С академической трибуны вас прославлю. Двух недель вам хватит?

– Хватит, – сказал я, с трудом подавляя чувство торжества.

– И отлично. Значит, шестнадцатого жду вас к одиннадцати. Договорились? – он протянул мне руку, но потом вдруг отдернул. – Только не ломать, сделайте скидку на возраст.

Дальше события завертелись с головокружительной быстротой. Через две недели, когда я пришел к Большому, он попросил секретаршу принести кофе, бутерброды, конфеты. Потом запер дверь и велел говорить всем, что его нет. С помощью моей бумажки он быстро усвоил суть дела, а кое-какие разъяснения, которых ему не хватало, я по его просьбе наговорил на портативный магнитофон. Потом он долго благодарил меня, а, провожая до дверей, дружески обнял.

Месяц спустя Большой выступил на высоком форуме с докладом, который назывался: «Некоторые новые принципы математической обработки материала гуманитарных наук». Информация об этом появилась в газетах. Там говорилось о перспективности идей, выдвинутых – и дальше фамилия Большого со всеми его титулами. Впрочем, про сами идеи было сказано так общо, что я ничего не понял. Зато еще через неделю в одной из газет было напечатано интервью с Большим, где он скромно сказал: «Предложенная мною идея – начало огромной работы, которая не под силу одному человеку, и поэтому, видимо, к ней будет подключено несколько лабораторий института».

Предложенная Большим идея была близким к тексту пересказом моего «болотного варианта».

В то утро, когда вышла газета, я сидел дома и, как обычно, вкалывал. «Лесной вариант» был почти осилен. На то, чтобы довести дело до окончательной формулы, по моим прикидкам, требовалось меньше недели. Около полудня я встал немного размяться, спустился вниз за газетой и только открыл ее – наткнулся на интервью. Смысл дошел до меня не сразу. Но и когда уяснил его, никак не мог понять, что эти слова действительно напечатаны. Вся история казалась нелепой и фантастичной, будто это какой-то дурной сон, наваждение, которое должно рассеяться само собой.

Мне, конечно, приходилось слышать о плагиате, но я не представлял, что красть можно столь легко, просто и беззастенчиво.

Из столбняка меня вывел звонок в дверь. Примчался Маркин. Я никогда еще его не видел таким серьезным и таким взбудораженным.

Увидев у меня в руках газету, сходу спросил:

– Ты уже читал?

– Вот только что…

– Ума не приложу, кто мог сообщить Большому подробности?

– Да кто же, кроме меня, их знает?

– Ты? Ты сам? Но где, когда?

– Он приехал в лабораторию, хотел поговорить с Ренчем, узнал, что тот в отпуске, и стал расспрашивать меня…

– С Ренчем! – ядовито воскликнул Николай. – Он к тебе ехал! Точно выбрал время, когда ты будешь один.

– Ну, это ты загнул. Он ничего не знал о моей работе – спросил про нее случайно, когда уже собрался уходить.

– Знал! Он был на нашем совете, когда обсуждали сборник. А я там соловьем пел про твой «болотный вариант». Значит, он запомнил, выждал, когда уедет Ренч, а потом разыграл комедию. Да, в таких делах Большой – математик. Расчет безукоризненный.

– Неужели он все это заранее придумал?

– Никаких сомнений! Но ты-то, ты как мог с ним откровенничать?

– Да что тут особенного – приехал замдиректора, спрашивает…

– И ты про его делишки никогда не слышал?

– Нет.

– Вы действительно в захолустье живете! В его карьере одно только неизвестно – сам ли он диплом писал. А как университет кончил – сразу сиганул в начальство. И там уж сомнений нет: кандидатскую ему делали зависимые от него люди. Потом статей тридцать в соавторстве – он и содержания их толком не знает – и доктора получил по совокупности. Он только тем и живет, что подхватывает, где что плохо лежит.

– Если все это знают, что ж его держат?

– Ну ты совсем младенец! Кто ж его теперь скинет, при его-то степенях и регалиях? Да и потом, во всем, кроме науки, от него есть толк: пробивной, дипломат, со связями. Он такое иной раз может устроить, что и пяти директорам не под силу.

Маркин долго еще говорил о делишках Большого, о его стратегии и тактике, где тончайшие разработанные трюки сочетаются с грубым напором, как в моем случае. Способность противника к обороне он оценивает в момент и здесь лишних усилий не прилагает. Меня он вычислил сходу, понял, что с таким сложные маневры не требуются, можно действовать нахрапом.

Николай сам оборвал свой затянувшийся монолог.

– Ну ладно, психологическая подоплека понятна. А вот что же теперь-то делать? Ты об этом думал?

– Еще не успел, – признался я.

Николай погрузился ненадолго в размышления и выдал вариант в духе «Маркина университетского образца» – в ту эпоху несколько раз лишь отчаянные авантюры спасали его от исключения, казавшегося уже совершенно неминуемым.

Он уцепился за портативный магнитофон, на который я кое-что наговорил, разъясняя Большому смысл своей работы. Николай был «в добрых отношениях» с секретаршей Большого – он со всеми секретаршами имел контакты – и надеялся через нее этот самый магнитофон добыть хоть на полчаса – времени хватит, чтобы переписать кассету с моей речью. Затем можно не спеша сделать еще несколько дублей записи, потом с одним из них Николай собирался явиться к Большому и заставить его во всем признаться. А во время их разговора будет включен второй магнитофон, который Маркин спрячет в портфеле. Потом новая запись еще несколько раз перепишется. И по одному экземпляру той и другой Николай передает в ученый совет – Большой будет посрамлен, выведен на чистую воду.

Блистательная его идея произвела лишь один явно положительный эффект – заставила меня расхохотаться. И этот смех, хотя и был он почти истерикой, все же несколько снял ощущение безвыходности, отчаяния, которое меня охватило. Николай несколько секунд смотрел на меня испуганно, потом спросил: