– Ну-у… ну, скажи, что любишь, ну, скажи-и! – истошно заголосила она, готовая пасть на колени.

– Кончай дурить! Не люблю! Ты знаешь об этом, – Новиков и сам бы бросился на колени, только б от него отвязались. Несмотря на свою абсурдность, эти допросы, тем не менее, имели свойство изрядно утомлять.

– У тебя есть другая! Ты любишь её сильнее меня! – выпалила Олечка на одном дыхании.

– Нет у меня другой, и никого сильнее я не люблю, – он не соврал: после таких «интимных» бесед какой-либо любви уже не захочется в принципе. Олечка аж в лице переменилась:

– Значит, это правда! Ты никого не любишь сильнее меня! Я знала, Лёшенька, я верила! Скажи, миленький, почему ты так редко говоришь мне это прекрасное слово – «Люблю»? Не бойся, прошу тебя, не скрывай свою любовь! – она схватилась за Новикова, который уже пожалел о том, что когда-то научился говорить. Но слово – не воробей…

– У-у! – радостно воскликнули все трое. – Какие люди! Здравствуй, Олечка!

– Проходи, проходи, – вскакивая со стула, засуетился Алексеев. – Садись… В смысле, присаживайся.

– Олюнчик! А пузырёк давай? – откровенно нахально сказал Дужкин.

– Сейчас, радость моя, что-нибудь сообразим, – она по-матерински погладила наглеца.

В комнате общежития впечатления от недавнего застолья ещё не сгладились. Но сегодня друзья ждали прихода девушки. Она, как всегда, блистала: распущенные каштановые волосы до талии, красная блузка и чёрные обтягивающие брючки делали её неотразимой ни в одном зеркале.

Из сумки Олечка выложила на стол банку китайской ветчины, пакет майонеза, пятoк сваренных яиц и, традиционно, два пузыря «Пшеничной».

– Ах, Олечка, ты – прелесть! – проговорил Новиков елейным голоском.

– Мы к твоему приходу тоже заготовились, – Дужкин тряхнул сумкой, в которой звякнула стеклотара, причём, не порожняя.

– А картошки начистили? Да-а? Ах вы, молодцы! – на Новиковском лбу появился помадный овал.

Когда стол был сервирован, Дужкин включил магнитофон. Шевчук запел про последнюю осень.

– Всем, всем наливай! – настойчиво приказал Новиков.

– Мне не надо, – Олечка воспротивилась, но Алексеев уже отмерил ей «пятьдесят капель».

Следующим стакан подставил Дужкин. Но едва горлышко занеслось над его посудиной – бутылка вдруг выскользнула прямо под стол.

– Эх ты! Ещё не пил, а руки дрожат, – произнесла Олечка.

– Вообрази, что будет, когда выпью! Да я и не пролил ни капли, – Алексеев вытащил из-под стола почти полный пузырь и налил всем «до ватерлинии».

– За то, что мы – вместе! – произнёс Дужкин…

– Между первой и второй… Олечка, давай фужер, – Новиков налил себе ещё.

– Ой, не надо! Водки мне хватит, – испуганно проговорила девушка.

– Тогда – пива? – будто обрадовавшись отказу, легко согласился Дужкин.

– Ну, да-авай, – тут же сдалась она.

Новиков долго возился под столом с открывалкой, настолько долго, что гостья насторожилась.

– Ой, какой салат вкусны-ый! – воскликнул сидящий слева Алексеев. – Олечка, ты – сокровище!

Она взглянула с гордостью и благодарностью одновременно. Дужкин протянул ей стакан, полный несколько бледноватого пива.

– За тебя, Олечка! Хорошо, что ты есть на свете! – проникновенно продекламировал Алексеев.

– Надо б ещё, а то ветчина пoсуху не ходит, – пробормотал Дужкин минут через пять.

– Мне хватит, – она затянула старую песню.

– Раззе тты… не хошь выпить… ить, шоб нам ишшо вместя ссбрацца? – это сказал Новиков.

– Надо, надо, – хором заговорили остальные.

И снова полный весьма светлого пива стакан смотрел на Олечку. Ничего не поделать.

Ещё минут через пять Дужкин, кряхтя и пошатываясь, неуверенно встал.

– О-леч-чка! Злот-це! Я тож хчу выпить за тя! А то шо – эти за ття пили, а я – нет. Негодисца…

Новиков тем временем опять налил ей до краёв, она схватила стакан с готовностью, забыв для порядку поломаться.

Затем все четверо энергично налегли на закуску. Ещё через пять минут Дужкин открыл вторую бутылку водки и наполнил все бокалы на треть.

– Олечка, твой ответный тост, – Новиков хотел поаплодировать, но не смог попасть ладонью по ладони.

Она встала и вдруг резко потеряла равновесие. Шикарный нос клюнул бы прямо в опустевшую сковородку, не подставь Алексеев в нужный момент свои ладони.

– О-ой! – произнесла девушка испуганно. – Шо ж вы со мной сделали-то?! Ма-амочка!

– Верно! Пьём за то, шо мы сделали сёдня с нашей любимой Олечкой, – перебил Алексеев. – А ты тож пей, солнышк! Теперь-то какая разница?!

Ещё через полчаса лишь воспоминания остались и от водки, и от пива, и от закуски, и от целой пачки сигарет. Шевчук в магнитофоне затих. Алексеев нетвёрдой рукой вставил новую кассету. Воцарилась тишина.

– Чё ж он молчит? – спросила девушка, с трудом держа голову.

– А, наэрно, касет пустай. Над ваще ыключить ео на фих, – Алексеевская рука едва нащупала клавиатуру и шлёпнула по первой попавшейся кнопке…

– Лёш, курить пойдём? – позвал его Дужкин.

– Да здесь давайте! Чё тащиться в такую даль? – воскликнула Олечка, толкнув уперевшегося лбом в стол Новикова. Последний тяжело рухнул на койку.

– А ты с нами не подышишь, солнышко? – спросил Алексеев.

– Алёш, мне хватит.

– Тогда я выйду: не могу курить в присутствии девушки.

– Смотри, Олечка, хорошо себя веди, – добавил Дужкин, уходя.

Это в целом симпатичное лицо нынче сделалось ещё пленительнее: затуманенный взгляд чуть раскосевших очей хранил интригующую таинственность, а о такой аристократической бледноте кожи красавицам начала XIX века и мечтать не приходилось. Лишь великолепный нос после вчерашней попойки не претерпел никаких изменений. Мысли – тоже, что, впрочем, неудивительно.

– Ты, конечно, опять не помнишь, чего мне наговорил? – обречённо начала она.

Новиков пластом лежал на своей койке, Олечка сидела у изголовья. Дужкин с Алексеевым уже десять минут курили в коридоре.

– А вот и нет, Олечка, сегодня-то я как раз всё помню, – ласково отозвался Новиков. – Сама-то ты ни о чём не забыла?

– Значит, это – правда: теперь мы всегда будем вместе? – не слыша его, победно воскликнула она.

– Вместе, Олечка, вместе. Куда ж я без тебя? – участливо проговорил он, приподнимаясь.

Девушка собралась утопить его в объятиях, но Новиков перебил её:

– Погоди минутку, солнышко, я хоть магнитофончик включу.

– Да здесь давайте! Чё тащиться в такую даль? – запел хитроумный прибор чьим-то до боли знакомым голосом, и сам же себе ответил:

– А ты с нами не подышишь, солнышко?

– Алёш, мне хватит.

– Тогда я выйду: не могу курить в присутствии девушки.

– Смотри, Олечка, хорошо себя веди…

Магнитофон щёлкнул замком, хлопнул дверью, затем издал звук неясного происхождения и снова заговорил – тихо, но вполне отчётливо:

– Прости меня, Алёша! Прости, если сможешь.

– А чё?

– Я не могу больше, не могу!…

– Не можешь – туалет вон он.

– Прекрати, мне не до шуток. Я его люблю, слышишь, люблю!!! – магнитофон всхлипнул. – Я не могу без него жить! Я поняла, что без него буду несчастна. Прости меня, Алёшенька. Простишь?

– А я-то тебе кто? Муж? Люби кого хошь, хоть облюбись. И за что мне тебя прощать-то?

– Как? И тебе всё равно? Ты так легко забыл всё, что у нас было?

–  Имеешь в виду пьянки, слёзы и головную боль?! Да-а, такое забыть невозможно!… А кого ты любишь-то, если не секрет?

Магнитофон всхлипнул, глубоко вздохнул и заговорил еле слышно:

– Кого люблю, тому я не нужна… Он на меня и не смотрит, и никогда не узнает, что я не могу без него.

– А почему он не узнает? Ты – чё, не скажешь ему?

– Я ему никогда не скажу об этом, потому что останусь с тобой. Я не могу без тебя жить, Алёшенька! Я очень долго шла к тебе, очень много мозолей натёрла в пути.