«А что, если я всем им прямо скажу, что согласен с французами и считаю возвращение на родину единственно правильным выходом? — думал Кучеров, слушая корпусного командира. — Что им мыкаться по свету? И что можем мы им дать? Куда нацелить? Во что заставить верить? Что, кроме иллюзорных надежд на скорую гибель большевистского режима, можем им посулить?» Кучеров посмотрел на сидящих во главе стола командиров полков, на сытых, самодовольных, одетых с иголочки представителей Врангеля и Богаевского, потом скользнул взглядом по хмурым лицам обер-офицерского состава и подытожил: «Тут меня и прикончат!»

После генерала Абрамова взял слово представитель ставки главковерха. Он начал с того, что Врангель ведет успешные переговоры с правительством Болгарии и Югославии, дабы казачьи части были целиком переведены на их территории, что греческая королева Ольга Константиновна, дочь великого князя Константина Романова, обещала помочь казакам на Лемносе. И закончил тем, что посоветовал брать пример с генерала Кутепова и его железных полков на Галлиполи.

Представитель Богаевского тоже обещал всестороннюю поддержку со стороны атамана Войска Донского казачьему корпусу генерала Абрамова и намекнул, что, может быть, найдется и управа на генерала Шарпи.

И тут его перебил вбежавший к ним в комнату дежурный офицер. Взяв под козырек, он, обращаясь к Абрамову, отчеканил:

— Ваше превосходительство! В лагере Санжак-Тэпэ идет бой между французскими солдатами и казаками!..

Что происходило в штабе корпуса потом, Кучеров не знал. Не помня себя, он выскочил из барака с тяжелым предчувствием какой-то большой беды и побежал в лагерь. Там царила тишина, никаких выстрелов не было слышно. За железнодорожными путями вытянулась цепь сенегальских стрелков, их черные лица посерели, в глазах проглядывал испуг. Стоявший на дороге офицер-француз хотел, видимо, остановить Кучерова, но, увидев генеральские погоны, не то козырнул, не то просто отмахнулся. Он был бледен и явно очень растерян.

У входа в лагерь Кучеров наткнулся на первых убитых; это были сенегальцы, они буквально плавали в крови с раскроенными или почти напрочь отрубленными головами. Видимо, побросав винтовки, они убегали, а их рубили шашками.

Лагерь кишел как муравейник, то в одном, то в другом месте собиралась толпа, люди о чем-то спорили, размахивали руками и расходились, чтобы собраться снова в другом месте, и только справа, где находились землянки, толпа не редела и стояла чинно, сняв шапки.

Увидев генерала, казаки молча потеснились и пропустили его в круг. Первое, что бросилось ему в глаза, было распластанное на земле у небольшого, перекинутого через канаву мостика огромное тело Ивана Попова. На его белом как мел лице застыл гнев; глаза, которые никто не решился закрыть, казалось, все еще грозили, рот ощерен. Рядом сидел на земле, скрестив по-турецки ноги, Степан Чепига. Утирая зажатой в руке папахой льющиеся ручьями слезы, он смотрел на мертвого друга и что-то шептал. Время от времени он поднимал левую окровавленную руку, словно призывал бога или товарищей посмотреть на случившееся. Чуть в сторонке стояли три разведчика из его землянки, бледные, с горящими глазами. Один из них все еще держал в руке обнаженную шашку, и Кучеров увидел на ней кровь, у другого было разбитое синее, с кровоподтеками лицо. Они хмуро смотрели на Степана и каждый раз, когда он поднимал руку, подавались вперед, словно хотели броситься к нему на помощь.

Кучеров, не веря глазам, оцепенело смотрел на убитого друга, на задумчиво стоявших однополчан-казаков, и ему навсегда запомнились их глаза, мокрые от слез, полные тоски и щемящей боли. Каждый вспоминал свое, у каждого ныла незаживающая рана. Длилось это минуту, может, две, а может, секунду? Время ведь так относительно!

Он вышел из круга, приблизился к убитому, опустился перед ним на колени, поклонился до земли, потом поцеловал покойника в губы, закрыл ему ладонью глаза и прошептал: «Я тебе их закрываю, Иван, прости за все и прощай, не бойся за сына и за меня тоже, сделаю все, как надобно». Потом встал, снял шинель и, обращаясь к старейшим казакам, сказал:

— Положите на шинель и отнесите в барак, будем хоронить завтра всем полком, нет, всем лагерем! — И зашагал сквозь расступившуюся толпу к землянке.

Никто не остановил его, никто не сказал, что есть еще убитые и раненые, каждый понимал, что мужчине, простой ли он казак или генерал, в минуту большого горя следует побыть одному.

Вскоре в лагерь явился генерал Абрамов. Приехали и представители французского военного командования. Следствие установило, что направлявшаяся к лагерю французская часть наткнулась на собиравших хворост и бурьян казаков. Офицер приказал задержать казаков и препроводить в лагерь. Сенегальцы окружили их и, все ускоряя шаг, повели в лагерь, подталкивая казаков в спины прикладами или чуть-чуть покалывая их в зад своими длинными штыками, и то и дело покатывались со смеху.

На шум стали сбегаться казаки и с недоумением я гневом смотреть, как ведут их побледневших от обиды товарищей. А когда один из задержанных крикнул, что их вина в том, что они собирали хворост, один сенегалец больно ткнул его штыком, заорав: «Merde!» — и захохотал во все горло, стоявший неподалеку Иван Попов подскочил к потешающемуся великану, вырвал у него винтовку и ударил наотмашь с такой силой, что он, не пикнув, отлетел на несколько шагов, сбив с ног товарища, и распластался без всяких признаков жизни на земле.

Остолбеневшие на какую-то минуту солдаты-сенегальцы кинулись со штыками наперевес на вахмистра.

И если бы он бросил винтовку и поднял руки, все бы кончилось, наверно, без кровопролития. Но Попов не мог этого сделать. Не та душа была в нем, не та кровь, не тот характер! Казаки тем временем забегали в бараки и землянки, хватали первое попавшееся под руку оружие и не помня себя мчались на защиту своего вахмистра. И хотя все это длилось считанные секунды, казаки опоздали. Предательский удар штыком в спину — и не стало казака Потемкинской станицы Ивана Попова. Потом произошла короткая стычка, и сенегальцы, бросая винтовки, побежали, охваченные ужасом. Впереди всех мчался серый от страха французский офицер.

После недолгого совещания было решено не давать делу ход, инцидент замять и не предавать гласности.

Они плыли по прозрачно-бирюзовому Мраморному морю, и опять на баке стояли Кучеров, Чепига и трое разведчиков. И хотя стоял январь, день был солнечный и теплый, воздух чистый, сквозистый, и каждый кустик, каждое деревцо на высоком левом берегу отчетливо вырисовывались на фоне по-весеннему синего глубокого неба.

— Поглядите-ка, господин генерал, ребята, какая махина, — кликнул один из разведчиков, Василий Гиря, протягивая руку.

У самого берега, врезавшись кормою в песок, грозя в их сторону пушками, серел броней огромный военный корабль.

Самый из них зоркий, Степан Чепига, даже прочел название на русский манер: «Девеп».

Это был знаменитый немецкий крейсер «Гебен», наводивший ужас в 14-15-х годах своими пиратскими налетами и бомбардировками мирных городов русского Причерноморья. Но и теперь, мертвый, он, казалось, грозил жерлами своих шестнадцатидюймовых орудий: «Погодите, настанет и мой час, час торжества германского рейха!»

Молча, как мимо страшного мертвеца-оборотня, проплыли казаки. Кучеров с горечью подумал: «А ведь судьбы у нас схожие».

Потом кто-то крикнул:

— Смотрите, смотрите в воду!

Все кинулись к бортам. Глубоко под водой на дне моря раскинулся мраморный город. Высились белые, как минареты Стамбула, остроконечные башни, опоясанные зубчатыми стенами, зеленели сады, серели развалины замков, а узкие темные улицы и переулки уходили куда-то вглубь и манили своей таинственной и потусторонней красотой.

Город призраков!

Потом взоры обратились к остроконечным мраморным скалам Олимпа — самой высокой горы наибольшего из Принцевых островов Мармара, по которому и получило название море.