Небо темнело. Тучи сгущались. С гор ползли туманы. Напрягая зрение, летчики опустились на высоту трехсот метров. И вот в стороне городка Слане они увидели серую ленту танков, самоходных орудий, грузовиков...
— За мной! — Сделав мертвую петлю, майор Попов устремился вниз. Навстречу со страшной быстротой летела земля. Аркадий видел, как поднимались дула орудий и вылетало пламя из черных жерл зениток.
— К морю! — подал команду майор.
Это была его последняя команда. Звено свернуло в сторону и ушло из зоны огня немецких пушек. А ведущий «спитфайер» Аркадия устремился на батарею сквозь заградительный огонь. Девять шрапнелей, девять смертоносных картечин впились в его тело, и каждая несла смерть! На какое-то мгновение он выпустил штурвал из рук, еще какая-то доля секунды, и самолет врежется в землю. «Нет! Так большевики не делают! Так Хованский бы не поступил!» — молниеносно проносилось в мозгу Аркадия, и ему показалось вдруг, что Алексей Алексеевич Хованский крепко сжимает ему руку, а в тайниках души ярким пламенем горит радость подлинного мужества и самоотверженности.
С нечеловеческой силой воли, преодолевая предсмертную агонию, Аркаша вывел самолет из пике и, описав в небе странную параболу, «Мститель» устремился на врага в свою последнюю смертельную атаку.
Но далее и после войны Алексей Хованский носил в сердце такой орден, который не был ему утехой, а причинял глубокую боль. Он никогда не мог забыть начала своего пути в Югославии, встречи с генералом Кучеровым. Алексей понимал, что только из-за своей малоопытности не сумел уберечь Петра Михайловича от гибели. После смерти генерала все его вещи были переданы названому сыну Аркадию Попову. Среди них была и начатая рукопись. Они не раз читали ее вместе с Аркадием, и Алексею навсегда врезались в память ее начальные строки:
«Милое моему сердцу далекое российское поколение, тебе, советская молодежь, я посвящаю эту книгу, потому что ты издалека, непредвзято разглядишь своими зоркими глазами, в какую мрачную бездну вторг злой рок твоих дедов. Верю, ты будешь лучше нас и, наверно, поймешь, что мы, вставшие против народа, несмотря на все свои ошибки и преступления, по-своему искренно любили его и свою Святую Русь, и она казалась нам прекрасней майского солнечного утра, первой юношеской любви. Разбросанные по всему белому свету, живя порой в райских уголках земного шара, мы ели лучшие в мире калифорнийские яблоки, сидели на берегах Ганга и Конго, плыли по Амазонке, Дунаю и Рейну, но, отдыхая в тени секвой, цветущих рододендронов или могучих баобабов, все-таки были глубоко убеждены, что ничто не ласкает так слух, как русская песня и русская речь, что нет ничего великолепней сибирской зимы, ничего вкуснее антоновки, крымского меда и белого подмосковного гриба; что красивейшая река — Волга, лучшее дерево — береза, а самые необъятные просторы — российские...»
