Итак, звенит звонок, и в класс начинают заходить американские ученики… Боже, какое поразительное разнообразие цвета кожи, разреза глаз, строения тела, одежды! Пирсинг на всех открытых взору частях тела, причем у представителей обоих полов. Прически… я видел некоторые из них в кино, но не думал, что они существуют в действительности.

Я максимально собран, но чувствую, что где-то глубоко во мне уже начинает зарождаться паника. Несколько учеников подходят и что-то спрашивают, а я с ужасом осознаю, что не понимаю ничего из того, что они мне говорят. В ответ либо что-то бубню себе под нос, либо делаю вид, что ничего не слышал. Ученики отходят, удивленные неадекватным поведением учителя. Звенит звонок, возвещающий о начале урока, и, обрадованный тем, что не нужно больше слушать их вопросов, наконец, начинаю говорить я. Поскольку готовился к первому уроку и практически заучил свои первые предложения наизусть, то говорю складно, не сбиваясь. Уже начинаю гордиться собой, как замечаю странное выражение глаз моих учеников. Минуту через три с ужасом осознаю, что и мои ученики не понимают практически ничего из того, что говорю им я…

Но это не самое страшное, так как это самый первый  день. Ученики еще только присматриваются к преподавателю, как бы оценивая его, и пока не позволяют себе лишнего. Ягодки начнутся несколькими днями позже…

Ощущения, пережитые мною в последующие дни, были поистине незабываемы. Сейчас я уже не помню конкретных эпизодов из первых недель и месяцев моего учительствования в Америке. В памяти осталась лишь общая картина: в классе полнейший бардак. Удержать дисциплину на должном уровне не удается никакими усилиями. Каждую минуту кажется, что ситуация вот-вот выйдет из-под контроля. Никакие мои слова не действуют, известные мне меры наказания и иного воздействия тоже.

Такое ощущение, что этим ученикам нет никакого смысла пытаться хоть что-то объяснять… Ясно, что эти молодые люди приходят в школу для чего угодно, но только не учиться. Кажется, что они вообще не знают, что такое учеба в нашем понимании этого слова. За редким исключением они не способны даже просто усидеть за партами. Наивысшим проявлением мыслительного процесса и кооперации с учителем, в их понимании, является выкрикивание с места ответов на вопрос учителя. Молодец тот, кто случайно угадал ответ.

Частенько я как бы смотрю на себя со стороны и задаю себе вопрос — а что я здесь, собственно, делаю? Помню, что по силе эмоционального и психологического стресса эти дни были настолько тяжелы, что сейчас я ставлю их на один уровень с самыми трудными и неприятными периодами моей жизни.  

Лишь позже я начал понимать, в чем заключались проблемы. Часть их была связана с отсутствием реальных знаний об американской школе, а также с национальными, культурными и языковыми различиями между американскими и российскими учениками.

Самая очевидная проблема, конечно же, языковая. Как я уже упоминал, в первые дни ровным счетом ничего не понимал из того, что говорят ученики. Их язык очень сильно отличается от официального английского, на котором разговаривают учителя-американцы. И если я разбирал то, что говорили мои коллеги на различных вводных тренингах и собраниях в школе, то детей не понимал совершенно. Во-первых, их речь — это сплошной сленг. Вспомните, все ли вам понятно из того, что говорят наши подростки? Во-вторых, многие мои студенты говорят с особенным произношением. Любой черный, если захочет, может сказать «по-английски» так, что даже белый американец его не поймет. В принципе, они могут говорить и на вполне нормальном английском. Но тот язык, на котором общаются друг с другом, совершенно особенный. В основу положены английские слова, но их произношение лишь отдаленно напоминает английскую речь. Передача смысла и эмоций осуществляется в большей степени интонациями, тембром голоса, и частотой звука. Словарный же набор большой роли не играет. Вот на таком своем языке они постоянно стремятся заговорить и с учителем.

Так вот, как, вы думаете, должен чувствовать себя учитель, к которому обращаются ученики, а он не понимает вопроса? Очень часто они просто спрашивают разрешения что-нибудь сделать: сходить в туалет, поточить карандаш, взять какой-нибудь предмет, пересесть к другому ученику и т. д. В первые дни смысл вопросов мне был непонятен, и передо мной стояла дилемма — разрешить или нет. Разрешать все нельзя. Запретить все — тоже. Помню, что в самом начале, пока я не научился распознавать смысл вопроса, разрешал и запрещал через раз.

Еще я мучился из-за того, что не мог должным образом пожурить за плохое поведение. Вначале ученики никак не реагировали на мои замечания, и я не мог понять — почему. Оказалось, что для общения со студентами существует специальный язык: конкретные слова и фразы используемые исключительно в классе. Их невозможно найти ни в каких словарях и учебниках английского языка, тем не менее, именно эти и только эти фразеологические выражения используются учителями. Но что самое главное, эти фразы очень четко улавливаются и понимаются учениками. Они привыкли их слышать с самого первого класса. Та же мысль, сказанная другими словами, не оказывает на них никакого действия. Причем важны даже не только сами слова, сколько интонация, с которой данная фраза сказана. Чтобы было понятнее, о чем идет речь, представьте себе, что вместо привычного "Сидеть!" вы говорите собаке: "Шарик, я тебя очень прошу, будь умницей и не сходи со своего места". Не стоит рассчитывать, что Шарик вас послушает.

Когда я стал использовать услышанные мною от других учителей привычные для учеников фразы, их реакция на мои замечания разительно изменилась.

Но основные мои проблемы были связаны отнюдь не с языком. Худо-бедно дети начинали меня понимать, и я сам понимал их с каждым днем все лучше и лучше. Основная трудность была в том, что мы не знали, как управлять этими детьми. Нам никто не рассказал и не показывал этого, несмотря на все наши настойчивые просьбы. Все мои русские коллеги испытывали одинаковый шок и стресс, включая тех, кто прекрасно знал английский. Наш российский педагогический опыт абсолютно не срабатывал в американских условиях. Более того, я заметил, что чем богаче был российский опыт, тем труднее приходилось моим коллегам. Так, например, Лариса Евгеньевна — заслуженный педагог с двадцатилетним стажем, ревела чуть ли не каждый день.

Наша беда была в том, что мы не имели никакого представления о том, что такое американская школа. Я и мои коллеги пробовали действовать, опираясь на российский опыт, на наши понятия о том, что хорошо и что плохо. Мы питались применить к ученикам известные нам российские способы воздействия, которые, как выяснялось, совершенно не срабатывали. Помню, я пару раз в качестве наказания заставил своих студентов встать и стоять, как это делается в России. Ученик при этом послушно вставал и удивленно смотрел на меня. Одновременно на происходящее с интересом взирал весь класс, пытаясь догадаться, такое учитель задумал. Все дело в том, что такая мера наказания не применяется в американской школе. Поэтому дети даже и не понимали, что это я их таким образом наказываю. И так было практически со всем, что я предпринимал.

Сложность была и в том, что каждый мой класс состоял из черных и мексиканцев: примерно половина на половину. Белых учеников было трое на все мои шесть классов!

К тому же пять из шести моих классов были девятые, (возраст нашего восьмого). Думаю, российские учителя меня поймут. Стиль поведения черных детей этого возраста — вообще предмет для отдельной книги. Они очень активны физически и так подвижны, что просто не способны ни минуты сидеть спокойно. Чтобы как-то подвигатся, они тянут руку, просят, например, разрешения поточить карандаш (американские студенты почти не пишут ручками, предпочитая им обычные карандаши). Поэтому в каждом классе есть стационарные точилки, к которым они могут подойти и поточить свой карандаш. Так вот, ученик идет к точилке, точит карандаш секунд тридцать, пока не сточит половину, и на обратном пути, проходя между партами, успевает сотворить неимоверное количество движений: толкнуть сидящего, отобрать листок бумаги, подкинуть листок бумаги, стащить карандаш и т. д. Причем делает он это настолько быстро и искусно, что даже дух захватывает. После этого его хватает минут на пять, и он снова начинает ерзать.