Воскресенье, 27 июля 1947 года
Вот будет здорово, когда Дик узнает, чему я научилась в лагере. Он будет так ревновать! Мама всегда говорила мне, что я должна стать более сговорчивой – вот я и последую ее совету. Мне ужасно хочется послать домой открытку и рассказать им обо всех моих фокусах!
Дневник, ты никогда не догадаешься, чем мы занимались. Вода в реке поднялась так высоко – всю ночь шел дождь, – а ведь мы плыли на каноэ. Я думала, мы точно утонем: вода переливалась через край, громадные волны.
Когда мы наконец-то добрались до цели (мои волосы совершенно промокли, а футболка просто прилипла к телу), на берегу нас ждал мальчик – Крисси сказала, что его зовут Тедди – со своими приятелем Рональдом.
У них была бутылка сливового джина и старое одеяло. Мы шли через лес, пока не нашли полянку, на которой и расстелили одеяло. Мне так хотелось есть, дорогой дневник, а у них ничего не было. Я думала, что умру с голоду, но сливовый джин казался таким рубиново-красным, густым, и я подумала, что если выпью побольше, то голод уже не будет меня мучить.
Мальчики стали снимать одежду.
– Пошли купаться голышом, – сказал Тедди. – В последний раз было здорово!
Крисси уже сняла блузку.
– В чем дело, Молли? Ты что, боишься? – спроста она.
– Конечно нет, – ответила я, стянула через голову футболку и повесила ее на ветку. Потом сняла шорты и белье. – О'кей, пошли.
Мы пошли вслед за мальчиками по лесу и вскоре подошли к маленькому голубому озеру, окруженному деревьями. Рональд схватил меня, как только я прыгнула в воду, и потянул вниз.
– Ну ты, поросенок! – воскликнула я и ударила его по ребрам. Он отпустил меня.
Тедди и Крисси были уже вовсю заняты делом, прямо в воде. Она обхватила его ногами и обняла за шею.
– Ну, куколка, – Рональд оказался сзади меня и что-то шептал мне в ухо. Руки его ласкали мою грудь.
– Я тебе не куколка, – сказала я. – Пошел вон.
По он повернул меня к себе и стал целовать. Дневник, он мне не нравится, это не мой тип – у него рыжие волосы, руки и ноги очень мускулистые, но целуется он здорово. Я представила себе, что это Дик.
Как бы то ни было, он взял мою руку и положил ее себе – ты знаешь, на что. И эта штука торчала из воды, будто толстый розовый червяк.
– Хорошо, – одобрительно сказал он, словно учил меня чему-то. – Черт, у меня нет резинки! – Дневник, я себя почувствовала такой подлой. Он вынес меня из воды, и мы пошли к одеялу. Крисси и Тедди исчезли в лесу.
– Не волнуйся, – сказал Рональд, ложась на меня сверху. – Я не стану втыкать его в тебя, так что ты не забеременеешь.
Дневник, я почти не замечала, что он делает. Это было так здорово, хотя одеяло подо мной промокло – земля была очень сырая.
Сейчас у меня так болит голова, а нам с Крисси предстоит нелегкая работа – выводить каноэ из здешних бурных вод. Нам надо вернуться в лагерь и оказаться в постели до того, как погасят свет. Но мне все равно.
Если Дик думает, что они с мамой могут просто оставить меня в Нью-Йорке, а сами разъезжать по стране, то его ждет небольшой сюрприз. У меня есть кое-какие планы, которые не позволят им бросить меня.
В то лето, которое Молли провела в лагере, сама я ездила в Озаркс – любимый город папиного детства. Мы очень много гуляли все втроем. Помню, как я стояла, усталая и торжествующая, на вершине горы, вытирая струящийся по лбу пот; папа распаковал свой рюкзак, а мы с мамой расстелили ярко-голубую ткань на большом плоском камне. Мы ели ореховое масло и сандвичи с желе, потому что по возвращении домой мне должны были надеть скобы на зубы и определенные виды пищи были под запретом. Я ела жирное, липкое ореховое масло, которое прилипало к небу, а вокруг, в синей вышине, кружили ястребы.
Ночь за ночью проходили передо мной картины жизни Молли и моей собственной. Сейчас Молли мертва – и я тоже могла умереть. Моя комната пахла ментолом и затхлостью, простыни – хлоркой и потом. Мне хотелось сбросить одеяло и завизжать, но я слабела даже от мыслей. Я ненавидела свое тело больше, чем когда бы то ни было: я все еще был слишком высокой, но теперь у меня не было даже баскетбола, который несколько смягчал мои сожаления по этому поводу.
Весь день я проводила, словно в летаргии, и совершенно утратила интерес к учебе.
Бабушка Кеклер учила меня французскому.
– Jevuex mourir[6], – сказала я, вспоминая наши с Молли уроки.
Бабушка опустила книгу и взяла меня за руку. Рука у нее была еще сильная, хотя на ней выделялись вены, словно сплетавшиеся в кружево.
– Я знаю, что ты чувствуешь, – сказала она, – ну, по крайней мере, немножко понимаю.
Она помолчала; я ждала.
– У меня был сын Ноа, – продолжала бабушка. – Ты знаешь, почему о нем никто никогда не говорит?
Тикали часы на ночном столике. Я чувствовала, что она сейчас откроет какую-то ужасную тайну, и мне многое станет понятно.
– Я нашла его в амбаре, – сказала бабушка, – он висел на перекладине. Я сама перерезала веревку. Никогда не могла понять, почему он сделал это. Депрессия тогда сказалась на всех, но нам повезло больше, чем другим. У нас, по крайней мере, оставалась ферма. И я так никогда и не смогла простить себе, что не дала ему достаточно сил и веры, чтобы все пережить. Я бы хотела, чтобы у тебя были силы и вера, Бетси. Я хочу, чтобы они оставались с тобой, чтобы никто не мог отнять их у тебя.
Она все крепче сжимала мою руку, да так упорно, что это удивило меня, хотя я этого ждала.
– Посмотри на меня, дитя, – сказала она, беря меня за подбородок. – Обещай мне, что, какие бы еще испытания ни приготовила тебе жизнь, ты встретишь их смело.
– Да, – сказала я. – Я обещаю.
Интересно, смогу ли я выполнить это обещание, достаточно ли я сильная? Однако я понимала, что хочу и должна выполнить его. Как я могу сдаться, если Молли не сдавалась? Самоубийство – легкий выход, ты просто позволяешь другим подобрать осколки. Я не могла этого сделать, из-за бабушки, из-за родителей, а не из-за Молли. Всем своим болевшим сердцем я дала зарок жить ради них. Но именно история Молли больше, чем что бы то ни было другое, помогла мне сохранить веру. Я решила, что жизнь моя будет словно любовное письмо Молли, словно свеча, горящая в темноте. Молли станет факелом моего сердца, и я никогда не забуду ее.
Пятница, 15 августа 1947 года
Сегодня Дик неожиданно приехал в лагерь. Маму положили в больницу, но он не говорит мне, почему; завтра мы поедем к ней. Переночуем мы на роскошном курорте Фингер-Лейк. Дневник, это такое шикарное место, что даже в джинсах ходить нельзя, а чай перед камином подают каждый вечер. Дик обещает взять меня на прогулку верхом. Я просто в отпаде!
Дик говорит, что с мамой все в порядке, – как будто я ему поверю. В любом случае, выглядит он так, словно спит хорошо. Когда он утром за мной заехал, на нем были слаксы и рубашка, а кашемировый свитер он обвязал вокруг плеч. Прямо-таки воплощение одиночества!
– Ты, похоже, переживешь, папочка, – сказана я.
– Молли, сейчас не время для острот, – сказал мой отчим, утративший, очевидно, чувство юмора. – Мы уже опоздали.
– Ты когда-нибудь слышал, что существует телефон? – Я сложила руки на груди и поскребла туфелькой комариный укус на ноге. Дик вытер виски носовым платком.
Наверное, мама очень больна. Не могу себе представить, чтобы она позволила мне остаться наедине со своим драгоценным муженьком. Она придет в ярость, когда узнает, что ночь я провожу вместе с ним. Сейчас он дремлет внизу, в комнате для отдыха. Наверное, пытается забыть свое горе. Я обыскала его багаж – хотела найти номер телефона больницы, но он, наверное, у него в кармане пиджака, или Дик просто помнит его наизусть и не записал. Он всегда и все держит в секрете. В чем дело, Дик? Что сказал доктор, Дик? ДОК, Дик, ДОК!
За обедом он пил шампанское, но мне не дал даже попробовать.
– Кока-колу для юной леди, – сказал он официанту.
– Я не юная леди, – заявила я. – И могу это доказать. – Потянувшись вперед, я взяла его очки. – Смотри сюда. Дитя! – я немного отхлебнула из стакана. Интересно, он будет ревновать, когда узнает про Рональда? Да уж, я здорово его удивлю. Мне казалось, что внутри меня поднимаются какие-то пузырьки.
Я ничего не рассказала ему о лагере. В машине Дик, словно частный детектив, все время спрашивал меня, что я там делала. Но я ему ничего не сказала. Как обычно, уверяла я, – плавание, каноэ, рисование и вышивание, пение у костра.
– А после костра? – настаивал он.
– После костра мы возвращались в свои домики, молились и ложились спать до утра. Мы же все время на свежем воздухе, в движении – это нас выматывало. В домике жили только здоровые, но сильно устававшие девочки, – сказала я, а потом намекнула на Рональда. Ничего особенного, просто упомянула, что вела себя не слишком хорошо. Может, он думает, что я пыталась курить, – он терпеть этого не может.
– Ты, – сказал он, целуя меня в лоб, как ребенка, – должна почистить зубы, Молли, и принять ванну. И не забудь вымыть за ушами, – и он отправился вниз выпить.
– А также под мышками и между ногами. Да, папа? Ты потом проверишь, все ли я правильно вымыла? – я иногда бываю ужа-а-асно грубой. Он вспыхнул.
– Прекрати, – сказал он и стукнул меня по заднице.
– Очень мило! – и я помахала ему. Он ненавидит, когда я коверкаю французский: это так неприлично! Ну что ж, я вообще неприличная молодая особа.
Он смотрел на меня так что я по дороге в ванную стянула блузку, сделала пируэт, послала ему воздушный поцелуй и только потом закрыла дверь.
– Молли, ты просто потрясающе скромна, – сказал он. Строгий отец!
Мама немедленно отправила бы меня в монастырь. «Сестра Мэри, это наша леди Целомудрие!» – «Да, сестра, я буду добра к бедным сироткам, я буду давать им уроки французского!» – «Je suis votre serviteur, monsieur. Que voulez-vous? Que je vous embrasse? Bien sur!»[7]
Ну, я кое-чему научилась и попрактикуюсь с Диком. Он скоро вернется. Я уж и забыла, какой он брюзга!
Если мама попробует отослать меня в частную школу, Дик наложит свой запрет, я знаю, наложит.
Ну, дневник, а сейчас я должна выключить свет, лечь и ждать, словно спящая красавица.
