Стоит ли мне писать о Вадиме Кожинове? Хоть мы и были с ним долгие годы на ты, но близких и доверительных отношений у меня с Вадимом Валерьяновичем никогда не было. Бывали размолвки, бывали сближения, но всё в рамках нашей живой литературной жизни, в силу близости многих позиций. Мы оба были введены Станиславом Куняевым, после его прихода в "Наш современник", в состав редколлегии, но, конечно же, Вадим Валерьянович оказывал куда большее влияние на концепцию самого известного русского литературного журнала. Временами он был как бы его главным куратором, серым кардиналом, идеологом. Многие неожиданные авторы появились в журнале только благодаря давлению Кожинова. Тот же Михаил Агурский или Лев Гумилев…

В целом, это кожиновское влияние на журнал было крайне полезно. Не меняя фундаментальную почвенническую позицию журнала, его главную опору на провинцию и на русскую деревню, Вадим Валерьянович придал "Нашему современнику" необходимую интеллектуальную глубину, определённый налёт эстетизма и философичности. Его стали читать не только патриоты и народники, но и отечественные мыслители самых разных направлений. Впрочем, это определение можно отнести и к книгам самого Кожинова, и к нему самому. Он никогда, до самых последних лет, не чурался простонародных компаний, я его встречал и в крутых, так называемых черносотенных кругах, но был он явно своим и в элитарных слоях литературной и научной интеллигенции. Его и признавали там – за своего, отделяя от нас, грешных.

Я познакомился с ним в Петрозаводске, году в 1978-ом, сразу после выхода в детском издательстве блестящей антологии современной поэзии. Они вдвоём с Михаилом Лобановым приезжали, как некие послы нарождающегося и формирующегося русского движения. Помню небольшой зальчик, набитый до отказа, споры о русскости, о народности, о традиционализме. Многое из того, что я услышал тогда от Кожинова, было для провинции внове, непривычно, ломало всю систему взглядов. Я, естественно, бросился с ним в спор, защищая свободу и независимость писателя. Его право на вольность и эксперимент. Сейчас признаю всю правоту тогдашних его утверждений. Это и была ползучая фундаменталистская революция в России. Поразившись невиданному консерватизму и оспорив его в Кожинове, многие молодые писатели позже сами стали занимать ещё более радикальные русские позиции. Почвеннические десанты оказались не напрасными. Это надо знать и сегодняшним русским лидерам, не бояться ни споров, ни спорщиков, уметь заронить в душах молодых зерно фундаментальной русской истины.

Помню, Вадим Валерьянович объяснял моему другу, тогда заведовавшему отделом поэзии в журнале "Север" Валентину Устинову, а заодно и мне, почему он не смог опубликовать ни одной из его длинных баллад в той нашумевшей книге стихов русских поэтов, подготовленной Кожиновым. Я и сейчас считаю, что в это лучшее устиновское время его стихи не уступали многим из опубликованных в книге. Но сейчас я понимаю и другое. Вадим Кожинов уже в ту пору был не просто послом русского движения, но и формировал свою кожиновскую плеяду. Выискивал талантливых и близких ему поэтов по всей России. Попасть под его крыло – уже почти гарантировало вхождение на вершину поэтического процесса.

Хотя никогда не был Вадим Валерьянович литературным начальником, чиновным функционером. Он был кем угодно: подвижником, пассионарием, пропагандистом, просветителем, воспитателем, влиятельнейшим литературным критиком, душой общества, весёлым бражником, знатоком поэзии, вольнодумцем, полемистом, исполнителем романсов, но только не чиновником. И вот этого состояния "кем угодно" хватало ему, чтобы сделать десятки молодых поэтов, литературоведов, критиков, позже певцов всенародно известными. Но уж если кто в силу каких-то обстоятельств или особенностей характера не попадал в кожиновское гнездо, тот должен был с удесятерёнными усилиями пробиваться сам. Того Кожинов не хотел замечать, тем не менее, ревниво относясь к успехам. На беду свою или наоборот, но Валентин Устинов в кожиновском гнезде не числился никогда. Винить в этом Вадима Валерьяновича смешно. Он же не был чиновником, который обязан отмечать все молодые таланты, он волен был собирать именно свою команду. Он её и собирал: Николай Рубцов, Анатолий Передреев, Владимир Соколов, Станислав Куняев, Василий Казанцев, Борис Сиротин, Олег Чухонцев, Эдуард Балашов…

Позже выделил из всех Юрия Кузнецова. Честь ему и хвала. Один поэт другого лучше. Кожиновская плеяда уже будет жить в нашей литературе всегда. Но остаются талантливые поэты и вне этого круга. Они были обречены в нашей патриотической среде на путь одиночества. Позже стал собирать вокруг себя Вадим Валерьянович плеяду молодых критиков и литературоведов. Дмитрий Галковский, Андрей Писарев, Дмитрий Ильин, Павел Горелов, Александр Казинцев… Со всей своей неуёмностью возился с ними. Ревниво следил за успехами. Пробивал статьи и монографии. Кстати, замечу, что с плеядой критиков ему повезло меньше, никто из них критиком не стал по самым разным причинам.

Кожинов никогда не любил биться за себя, за своё благополучие, за свою карьеру, так и оставаясь, к стыду всех филологов России, а особенно к стыду ИМЛИ, где проработал многие десятилетия, рядовым кандидатом наук. Но зато, как лев, он бился за своих птенцов…

Я сам никогда в кожиновской плеяде не был и его птенцом не числился. Говорю о своём неучастии с определенным сожалением, ибо по-светлому завидовал его критическим и поэтическим питомцам. Но может быть именно поэтому, будучи свободен от его влияния и его поддержки, я более объективно оцениваю его роль в формировании литературной атмосферы в России, осознаю значимость его как русского мыслителя и просветителя. Иногда я чувствовал некую ревность в отношении к себе со стороны Кожинова. Ревновал он, естественно, сопоставляя меня не с собой, он был абсолютно свободен от зависти, ибо был до самой смерти творчески силён и цену себе знал, а со своими иными так и не вспыхнувшими, а лишь тлеющими молодыми учениками. А я, чувствуя эту ревность, искренне жалел, что не оказался в числе его молодой плеяды, не почувствовал на себе мощной Вадимовой поддержки.

Но, пробив себе самостоятельно дорогу, уже не мог примазываться к его плеяде задним числом, а вести себя с ним на равных тоже не мог, хотя бы из уважения к возрасту. Да и как личность я его уважал всегда, даже вступая с ним в полемику. Уникальнейший человек. Я его не раз сравнивал с Аполлоном Григорьевым, но, думаю, Кожинов всё же масштабом выше. Хотя, помню, было время, из зависти или непонимания его в определённых литературно-политических кругах считали чуть ли не шестёркой Петра Палиевского. И нам, молодым, внушали, вот, мол, умнейший мыслитель Палиевский, а это его подручный Вадим Кожинов. Но время всё расставило по местам, и где сегодня место Вадима Кожинова, а где – Петра Палиевского, видно всем.

Кожинов легко проходил через все официозные головомойки и никогда не отчаивался. Он был критик и мыслитель моцартианского склада. Шествовал по жизни, как творянин, по-хлебниковски заменивший "д" на "т". Думаю, что если бы его в конце концов выгнали с рядовой должности сотрудника ИМЛИ за какой-нибудь отчаянный радикальный поступок, он бы не стал долго расстраиваться. Может быть поэтому он никогда и не был зол на советскую власть, что не терпел от неё никаких невзгод, не подлаживался под неё и не укрощал свои мысли. Это все работники ЦК КПСС, журналисты из "Коммуниста" и других идеологических структур оказались, в большинстве своём, в наши дни якобы жертвами советского строя и лютыми антисоветчиками яковлевской пробы, ибо вынуждены были ежедневно себя укорачивать. А Вадим Кожинов с его лёгкой иронией и вольным творческим поведением видел в советской власти лишь позитивные факторы для укрепления и народа, и державы, и в результате стал доверенным лицом Геннадия Зюганова. То же произошло и с Куняевым, Тряпкиным, Примеровым, Глушковой… Те, кто не рвался во власть, больше её и ценили.