От неожиданной похвалы я смутился...

"Смотри-ка, он ещё и краснеть не разучился, – засмеялся отец Виктор. – Увы, прежней силы, которую ты поминаешь, у меня уже нету... Но... Ещё лет тридцать тому назад я считал себя глубоко верующим. Читал божественные книги, ходил в церковь, но однажды вдруг понял, молитвы могут и не доходить до Господа. Чтобы они доходили, нужно с детства молиться Иисусовой молитвой. Если делаешь какое-то дело, то нужно молиться. И тогда всё получается. Иисусова молитва мой главный помощник... А ещё я понял, что вообще крестьянские работы никогда не кончаются, это непрерывный живородящий поток, это родник-студенец, бьющий из самого материнского лона земли. Мне нравится вот эта непрерывность процесса в деревне. Всё целесообразно, ничего лишнего, ничего в отбросы. Здесь труд и дух зримо слиянны и нераздельны. Это по русским деревням ходил голубоглазый Христос... И не случайно слова крестьянство и христианство совпадают... Деревня – это такое место, где постоянно проявляется жертвенность. Вот мне нравится, как говорили на Руси: не люблю тебя, а жалею... Вовсе не унизительная вещь... Человек, который живёт в своём доме, имеет своё хозяйство, скотину, он должен всё это учитывать. Нужно постоянно совершать маленькие подвиги, подвигать себя к поступку. Ты плохо себя чувствуешь, а кто скотину будет обряжать, особенно когда жены нет дома? Ну не хочется... А кто кроме тебя сделает?.. Скотины-то жалко, если погибает. Нет сена, изволь идти за сеном. Нужно накосить. Сердце болеет. А кто за тебя сделает? И вот, сердце болит, а идёшь. Но чудное дело, сердце проходит, когда начинаешь косить... Воды нет – нужно идти на родник, дров нет – надо идти в лес. Вот в первую зиму у меня дров не было, и я таскал на санках из лесу вершинки от деревьев, и деревне надо мной смеялась. В лесном краю – и топить верхушками..."

"Твоя деревенская жизнь походит на затвор... Снегами позасыплет, людей почти нет, бездорожье, безденежье, хоть волком вой – не услышат… Наверное тоска нередко наплывает?.."

"Ну ты, Володя, нарисуешь такую безысходность, что действительно волком взвоешь... А ведь ничего подобного нет у меня, ни тоски, ни слез, ни сожалений по городскому вавилону, где ты, как песчинка в бархане. В деревне каждый на виду, каждый – бесценный человек... Вывези его в город – невзрачная песчинка, взгляда не остановит... Хотя и в городской жизни я спокойно обитал, и здесь сразу вжился и никакой тоски по прежней жизни, слава Богу, не знал. Я так устроен: что вижу впервые, сразу могу оценить и принять, как необходимость..."

"Я так думаю, что сельский поп, это как лейтенант на передовой..."

"Бери повыше, и нас, деревенщину, не принижай без нужды. На полковника потянем, – засмеялся. – Когда я занимался с кинолюбителями, я с ними обо всём говорил, в том числе и о Боге. Я считал, что нужен институт старчества. Думал, что его нет, а он, оказывается, был. Поп в деревне – это и старец-исповедник, к которому можно прийти за последним советом и душу открыть... Ну и поп должен помнить, что именно тут, по русским деревням, по Нерли и Мологе ходил голубоглазый Иисус Христос, и люди знают это не письменным преданием, не человеческой короткой памятью, но сердцем проникают в те предавние времена".

"Тут, наверное, больше апокрифа, мистики, хотя и я верю в это предание..."

"Православная вера без мистики не стоит... В мистике есть то особое высшее содержание, которое лишь подтверждает житейская практика. Кстати, есть свидетельства, что Спаситель наш был голубоглазый, а его рисуют только с коричневыми глазами. И на иконе Александр Невский с коричневыми глазами, и царская семья, а почему?.. Тут не просто произвол художников, но некое внушение со стороны, кроется некая "тайна беззакония"... В своё время, когда я ещё не был священником, хотя и считал себя верующим, я придумал одну вещь. Когда трудно мне было, маятно, я говорил: "Я смотрю на мир голубыми глазами". Ну скажи, Володенька... Скажи, пожалуйста."

"Я смотрю на мир голубыми глазами", – повторил я, только чтобы потрафить батюшке, и невольно губы мои поехали на сторону.

"Ну, вот видишь... И каждый человек так... Иль заулыбается, иль засмеётся, но всем сразу легче становится. Это же не случайно... Голубоглазые – это люди солнечные, небесные, радостные. Вот такие были русичи..."

– 4 –

Поповская изба стояла на околице, последней в верхнем конце села (может, первой), и со всех углов, запеленутые снегами и молодым сосенником, угадывались пустошки, что когда-то засеивались овсом, покосившиеся прясла, похилившиеся сараюшки – остатки былого хозяйства. А с тылов, от былых вырубов, уже угрозливо приступали к деревне чернолесье, кустарник и кочкарник, стремясь поглотить её, истереть из родовой памяти. Изба батюшки волею судьбы оказалась в передней в обороне, вот её-то, как главного супротивника, и хотело полонить забвение, а батюшка наш сопротивлялся из крайних сил. Мы смотрели на тускло желтеющие окна, где маячили тени хозяйки и клырошанок, и каждый из нас, наверное, думал о своём, кто с хозяйским интересом, а кто и с грустью, тоскою наезжего постороннего человека, коему ввечеру всё виделось унылым и сиротским, похожим на погост.

"Как все одичало", – невольно вырвалось у меня.

"Да, одичало, но ведь и необыкновенно красиво вокруг, – возразил батюшка. Его ревнивое сердце, наверное, было задето и оскорблено моим замечанием, но он не подал виду. – Вот это сиреневое, лиловое, алое на снегу и тёмные, почти чёрные, ельники на малиновом закате, и эта ознобная зелень по краю неба, предвещающая морозец, и дома, как валуны, оставшиеся после ледникового периода... Самый великий художник – это Господь Бог, а мы лишь жалкие подражатели его, списыватели…

Не устаю смотреть на эти Божьи творения и удивляться им. А на холсте меркнет всё, линяет, скукоживается, ибо наталкивается на нашу спесь, гордыню, суемудрие, дескать, вот мы какие, всё можем и даже лучше, чем Творец, и начинаем изощряться. А может талантишка не хватает, – и это правда, – да и бесы противятся, закрывают глаза на истину. Нет, недаром бесы родились раньше человека на пять тысяч лет... А попа особенно дерзко окружают они, залепляют ему очи... По себе знаю... Вот я прожил в этой избе, как купил её, два или три месяца, и однажды, когда мои все уехали в город, я сижу на кухне, чищу картошку, и вдруг мне голос "Немедленно покинь этот дом". Это бесы меня понуждали... А я не послушался – и живу... А послушался бы, напугался – и церкви бы не было, и попом бы не стал. Так крепко всё повязано."

Мы стояли как бы на буеве, на холмушке, и вымершая деревня стекала вдоль дороги в низину, как в ухоронку. И особенно странно в этом одичалом краю выглядела новая церковь, крестильня и келеица с куполами. Батюшка проследил мой взгляд и сказал торжественным голосом, притаённо гордясь собою:

"Многие не хотели такого храма, но получилось, как я замыслил, и сейчас мы все молимся, чтобы сохранился храм. Непогода какая, гроза, дождь или сильный ветер, а ветра здесь страшные бывают, я все время молюсь: "Господи, спаси и сохрани храм свой преподобного Амвросия Оптинского". На это не жалко тратить сил и молитвы... Моими руками делается, вроде бы, моими мозгами, вроде бы, и всё-таки чудно, что дело движется, ведь денег у меня нет, у меня маленькая пенсия, и у жены Ларисы маленькая пенсия, кажется, что можно на пенсию сделать, да ничего нельзя сделать..."