– Зачем так? Просто поговорим после уроков.

Генрих Иванович усмехнулся и вошел в школу. Поглядел загадочно на своих девятерых учеников, вставших за партами спиной к огромной карте Советского Союза, занимавшей всю заднюю стену.

– Садитесь дети. У нас сегодня, как всегда по вторникам, урок русского слова, и я прочту вам сказку. Может, про неё вы все и слышали, но вряд ли знаете.

В тот момент, когда Генрих Иванович прощался со священником, он уже решил, что прочтет.

– Слушайте, дети, внимательно. Сказка называется "Курочка Ряба". "Жил-был старик со старушкою, у них была курочка-татарушка, снесла яичко в куте под окошком: пестро, востро, костяно, мудрёно! Положила на полочку; мышка шла, хвостиком тряхнула, полочка упала, яичко разбилось. Старик плачет, старуха возрыдает, в печи пылает, верх на избе шатается, девочка-внучка с горя... удавилась. Идёт просвирня, спрашивает: что они так плачут? Старики начали пересказывать. Просвирня как услыхала – все просвиры изломала и побросала. Подходит дьячок и спрашивает у просвирни: зачем она просвиры побросала? Она пересказала ему горе; дьячок побежал на колокольню и перебил все колокола. Идёт поп, спрашивает у дьячка: зачем колокола перебил? Дьячок пересказал свое горе, а поп побежал, все книги изорвал..." Что такое просвиры, дети, я вам сейчас расскажу.

– А мы знаем, – сказал спокойно с места Ваня Кузякин.

Вечером продавщица Лариса постучалась к Карповне, свежая, накрашенная, подмышкой пакет, а в нем бутылка поддельного вина "Хванчкара".

– Ну, что он? – спросила Лариса.

– Закрылся, лежит, – пожала плечами старуха.

– Сделай, Карповна, у себя телевизор погромче.

Тихонько ступая на цыпочках, девушка с пакетом приоткрыла дверь в комнату учителя. Подошла к кровати и села на табурет, хрустнув сигаретной пачкой. От этого звука лежащий в койке хозяин проснулся. Даже в щадящем лунном свете, падающем из окна, было видно, как распухла его физиономия от кузякинских кулаков. Генрих подтянулся на руках и застыл полусидя.

– Это вы, Лариса?

– Я-я, – прошептала она, разворачивая неуместно хрустящий пакет.

– Что там?

– Можно сказать, лекарство.

За стеной вдруг возбужденно забурчали электронные голоса:

"Все что нас окружает, все это – матрица! Все, что ты видишь, – это матрица. Матрица – везде."

Генрих тихо застонал, повалился на бок и уткнулся лбом в колени Ларисы.

– Но они же русские люди, что они с собой делают?! Что они с собой делают?!.

Лариса великолепными крепкими зубами стаскивала поролоновую пробку, ласковой и умной рукой гладила избитую голову. Когда вино было откупорено, она вздохнула и тихо сказала.

– Все будет хорошо!

Посвящается З.Я.

Шла последняя предпремьерная репетиция молодежного массового спектакля, в котором наряду с профессиональными актерами были заняты студенты выпускного курса театрального института. Отрабатывалось самое начало, так сказать, "запев" будущего зрелища. Артисты, будто начиненные зажигательной смесью, веером высыпали на сцену.

– Ермолаев, встаньте по диагонали, – прозвучала команда режиссера.

Сцена была круглая, как арена цирка. Театральный портал делил ее пополам, а зал, как в цирке же, гребнями сидений круто взбирался вверх, теряясь в полумгле. Режиссер, подобно Саваофу, говорил оттуда, сверху, то появляясь в свете настольной лампы на режиссерском столике, то исчезая во мраке.

Невысокий кривоногий актер – из студентов! – слепо шагнул в сторону и, выпятив широкую грудь, заулыбался, как рисованное солнце.

– Что с вами, Ермолаев? – режиссер чуть грассировал, и его журчащее "р" звуком камертона повисало в воздухе: в зале была чудная акустика.

Ермолаев подался вперед, как бы весь превращаясь в слух.

– Я сказал, встаньте по диагонали.

Ермолаев метнулся в другую сторону, и вновь прогнулся.

– Что с вами, что с вами, Ермолаев?! Вы не знаете, что такое диагональ?

– З-знаю, – с легким ознобом отчеканил Ермолаев.

– Тогда в чем дело, Ермолаев?.. Встаньте по диагонали.

Режиссер двигался по центральному поперечному проходу, и тень от него широким маятником падала на сцену, растворяясь в актерских лицах.

Неподвижные, словно высеченные из камня, лица актеров были удивительно одухотворены, исполнены внутреннего движения ввысь, вперед, видимо, к лучшему в себе и в самой жизни. Глаза наводнялись немыслимой какой-то верой. Каждый из них стоял на правильном месте, и только неказистый Ермолаев никак не мог определиться с диагональю.

Ермолаев сделал осторожный, почти кошачий шаг чуть назад, и в сторону. Так же неторопливо, скользяще подтянул вторую ступню и выгнул спину, отчего ноги его окончательно стали похожи на бублик.

– Ермолаев, что с вами? Вы не больны?

– Н-нет, Лев Абрамыч, я не болен.

– Вы не можете определить свое место на сцене? – было видно, как режиссер элегантно сорвал с тонкого носа очки, и оттуда, сверху, решительно сведя брови, стал как-то по-новому присматриваться к этому Ермолаеву.

Ермолаев молчал. Мысленно, мучительно искал диагональ.

– Подумайте, пока не поздно. Если вы не можете определить свое место на сцене, может быть, вам вообще не место в театре?

– Место, – безголосо ответил Ермолаев. – Я не могу без театра. Я могу определить…

– Тогда в чем дело? Встаньте по диагонали.

Где она была, эта диагональ на круглой сцене?! Мешала, вертелась на уме одна крамольная мысль, будто она везде, везде в круге диагональ! Но ее не было, она буквально ускользала из-под ног! А с нею и судьба, успех, рукоплескания, диплом, столичное распределение, любовь красивой девушки, и режиссер кино, который не увидит его теперь, и не поразится фактуре и обаянию, и не пригласит на съемки, и хорошо, если возьмут куда-нибудь в Кислосеверск!.. Ермолаев начал движение, будто через пропасть, в неуверенности, дотянется ли до твердой почвы. И так, занеся ногу, вдруг заметил, как сокурсник Корин делал из-за спины какие-то знаки рукой. Он, Корин, хоть и учился на актерском, но был любимчиком мастера и считался "режиссером". Умный, быстрый, из еврейской семьи, он, конечно, точно знал, где диагональ. И Ермолаев на ходу поменял направление, вывернувшись, словно китайский каратист, встал как-то сразу туда и сюда – в раскоряку.