И — гроздь отборно-спелого, элитных сортов винограда, из которого самые крепкие, вкусные и ароматные коньяки выделываются — гроздь поэтических подборок в "Нашем современнике". Это (№6) сибиряки — Борис Бурмистровов ("Гудит натруженно дорога, Над ней вселенская тропа. И хорошо, и одиноко, И Богу вверена судьба."), Дмитрий Мизгулин ("Ржавеют кипарисы, Мелеет водоём, Давно сбежали крысы, А мы ещё плывём."), Сергей Мартовский ("Но — звонкая, что жало лезвия, Тоску страны вспоров, Несёт, несёт по Родине меня Дорога — в Новь!") — со своим "будто на полигоне" рождённым стихом; и экспрессивная и оттого ещё более уязвимая поэзия Татьяны Тенёвой, у которой сострадание людям "в их мире — бездуховном и увечном" перекликается с собственными терзаниями "трагикомедии любви", но — пусть "это и несовременно", как её "стихи, прически, мысли, платья", всё равно она поёт "земную беззащитную красоту" и — "пришла печалиться о вечном".

Родниковой чистоты поэзией Сергея Хомутова — одно название подборки чего стоит: "Мы поедем по русским родным уголкам…" — открывается раздел поэзии восьмого номера. Всё в стихах Хомутова пропитано той самой любовью — "к ближнему": "И батюшка Сергий растит пятерых, И девушка Люба мечтает о счастье", может быть, вон с тем парнем, который в "рубахе нараспашку", "словно Муромец, глядит из-под руки". И сам автор, переполненный этим любованием цельностью и простотой, воспевает вечные ценности жизни: "Во всём есть смысл, и для чего спешить?.. Не лучше ли присесть на бугорочке. А может, просто на душистой кочке, И душу красотою освежить". Ах, если бы всё так просто решалось в этом мире, с ног на голову поставленном…

Ольга Фокина своим тягостно-выстраданным: "И была у меня Москва, И была у меня Россия…", опять возвращает нас с русских небес на грешную землю. Да, всё — было, было, было… "И возвышенная любовь, словно ангел, меж нас витала"… И как память о былом, ещё недоразрушенном, жизненно необходимом — "Отчищаю гвоздя верх, Возвращая былой блеск, И тащу на горбу дверь (Унести бы и дом — весь!)".

Борис Сиротин, подхватывая невольно фокинское о Москве, о родине, создаёт метафору столь неожиданную, что возвращаешься осмыслить: "Сквозь листопад прошли неспешно мы, И вот уж белизна необозрима, И надо нам припасть к сосцам зимы, Седой волчицы, но — Москвы, не Рима. Мы живы будем этим молоком, И, может, вновь вернётся в сердце сила, Чтоб с прямотой назвать врага врагом, Как на Руси от веку это было". Русская поэзия продолжает ставить перед собой проблемы, не побоимся этого слова, — глобальные. И не только ставить...

ПРОЗА

Летнюю прозу журнала "Знамя" упрощённо-условно поделим на: криминальную, путешествующую и размышляющую.

Яркий образчик криминальной — рассказ Михаила Кураева "Спальный вагон прямого назначения" (№7), где пересказывается бытовая, в общем-то, на фоне теперешнего разгула "демократии" история преступления-наказания. Именно наказания, как удивляется сам автор: "Если же вспомнить имена, лица, интеллект, косноязычие, духовную и нравственную дистрофию устроителей мира сегодняшнего, в котором всё зыбко, опасно, непредсказуемо и по преимуществу аморально, то чудом следует считать всё-таки" факт поимки и наказания преступников. Всё было бы хорошо в рассказе, всё ярко и жизненно, вот только суждения о том, что необходимо "выбраться из социалистического тупика" и "вернуться на торную дорогу всечеловеческого поступательного движения", несут в себе аромат, мягко скажем, святой простоты и наивности — о какой такой торной дороге речь?

Образцом же путешествующей прозы могут послужить "Три новеллы" Дины Рубиной (№6). Место действия — Израиль, Голландия и так далее… Впечатления — мышь "с розовыми ручками", музей портретов выдающихся евреев, обследованный досконально: "Но доконал меня портрет одного парня на букву "J". Внешность — мне издалека показалось — страшно знакомая, хипповатая такая, неопрятная, с гривой спутанных волос… Я надела очки, подошла поближе: "Jesus". И для тех, вероятно, кому это имя ни о чём не говорит, пояснение буквами помельче: "Сыграл значительную роль в становлении христианства". Ни Моисея, ни пророка Илии, ни родоначальника евреев праотца Адама не отыскалось среди избранного шоу-народа…

— Может, не нашли сносных фотографий… — примирительно заметил Борис". Как говорится — без комментариев…

К яркому образцу размышляющей прозы относится повесть Бориса Иванова "Медная лошадь и экскурсовод" (№8), одновременно являющаяся перекличкой с пушкинским "Медным всадником" и горьковским "Климом Самгиным". Мятущийся герой Бориса Иванова не может и не хочет "становиться копией кого бы то ни было, даже самого себя". А что же собственно тогда должна представлять собой его жизнь? Вроде бы ответ на это однозначен: "пишу книгу о репрессированных поэтах, писателях, мыслителях страны". В ней будут "десятки имён, и не каких-нибудь там маргиналов, а тех, кто образовали стержень русской культуры": Новиков, Радищев, Пушкин, Чаадаев, Лермонтов, Тургенев, Достоевский, Пастернак, Бахтин, Клюев... Ряд имён — длинен. "Но не делается ли история на конвейере преувеличений" и не красивее ли, эффектнее отвергнуть "нирвану, ходящую за нами по пятам?" Этим автор, кажется, и соблазнился.

Время непрошедшее изливается на читателя в воспоминаниях Владимира Алейникова из серии "Отзывчивая среда". О "дерзких, одержимых, безоглядных" — художнике Владимире Яковлеве и поэте Леониде Губанове ("А на столе свеча горит, горит Душа моя, не тает, и Ангел с Богом говорит, и Бог над Ангелом рыдает"); о Сергее Довлатове и незабвенном Веничке Ерофееве (ах, как роскошно Евтушенке досталось!); о питерцах Эрле и Сапгире, всегда "находящихся в образе"; и прочих других. Но главный герой — "само тогдашнее орфическое — вновь сознательно подчеркну (настаивает автор. — В.Е.), — и разрозненным людям нынешнего злополучного как бы времени, или, пусть и так, междувременья, без лица, без сердца, без голоса, без души, без горенья, без имени, без отрады, без песни, без памяти, без любви, без надежды, без веры, ещё раз и ещё много раз я об этом упрямо напомню — вроде бы и лирическое, а на поверку — эпическое, с именем каждого из нас крепко связанное, и если в корень смотреть — героическое, разумеется, осиянное творчеством время".

Герой романа Глеба Шульпякова "Книга Синана" ("Новый мир", №6) тоже, как и герой Бориса Иванова, пишет книгу. Но эта книга о Синане — архитекторе, жившем в ХVI веке, "чьи мечети ждёт вековая слава", правоверном вельможе, повидавшем мир, и владык этого мира повидавшем тоже. Главное дело жизни Синана — реставрация храма Святой Софии, говорившего до сих пор на языке греческой литургии. И строительство моста в Эдирне — для Сулеймана Великолепного, отправляющегося походом на Вену. Синан, раб султана и великий архитектор империи, жизнь положивший на мечети, достигший почти семидесятилетнего возраста, вдруг оставляет на мосту знак — каменный медальон с начертанием, что не он, Синан, строил мост, а "Юсуф, раб Божий из деревни Аирнас, что лежит рядом с городком Кайсери в Анатолии", и что "отныне он свободен". Пути Господни неиповедимы… И талантливый художник может отчасти восстановить их штриховым слабым подобием.

Петербуржец Александр Мелихов романом "В долине блаженных" (№7) пытается решить извечную проблему счастья. "Чудодейственная сила любви подключает нас к неясной, но оттого не менее реальной сверхчеловеческой грёзе, незримо окутывающей мир, в котором мы живём — и который погибнет, когда перестанет грезить." Такой высокой нотой начинается роман. И он не только и не столько о грёзе любви. Но и о том, что в юности главный герой с "приятным изумлением обнаруживал, что быть евреем — это классно, что сидеть в тюрьме — это классно, что смотреть на мир со стороны и немного свысока — это более чем классно". В юности… В зрелые годы, попав на свою историческую родину — в "Долину блаженных", эволюционирующий герой переживает катарсис — очищение через потерю. Потерю вот этой самой грёзы — грёзы любви. И высвечивается талантом Александра Мелихова такое… Почитайте…