Они погибли без вины,

У них не будет похорон.

Мы поднесли огонь к свечам,

Надели черные бушлаты.

И стали сниться по ночам

Три дня стучавшие ребята.

Правильно сказал поэт: "Не возвращайтесь к былым возлюбленным"! Не входите дважды в одну реку, не наступайте на те же грабли, не читайте новых книг давно любимых авторов! Так нет ведь, неймётся — и глаз, приметив старое имя над новым названием, торопит: "Ну же, открой!", и рука тянется хватать и тащить, и ноги уже сами несут тебя к кассе… Ну вот, новая книжка Михаила Успенского куплена, теперь пришло время морщиться, плеваться, сетовать на тягомотину, а всё же читать.

Какова причина и природа читательской подсаженности на имя, на автора? Инерция? Привычка? Растерянность перед обилием новых имен? Обычная лень разума, когда проще выбрать старое, знакомое, чем нырять в неизвестность? В домах моих приятелей все чаще появляются "библиотеки одного автора". Удобно, знаете ли. Мураками? Это можно взять у N*. Акунина? Спрошу у Х*. А Пелевина мне обещал Z* после того, как заберет его обратно у Y*, вернув хозяину Лукьяненко. Да, кстати, нет ли у тебя последней вещи Улицкой? Ну разумеется есть, только она не моя, я Улицкую не покупаю. Я покупаю Успенского. А зачем? Мы заложники авторских имён.

Но и автор — заложник. Заложник жанра, стиля, личного опыта — и наших, читательских впечатлений, представлений, ожиданий. Как ни крутись, хоть из шкуры собственной выползи, а быть Чхартишвили Акуниным и писать ему про Фандорина. Вот и с трижды упомянутым Успенским та же петрушка: он стал заложником трилогии про Жихаря, и новая книга "Невинная девушка с мешком золота" ("Эксмо", 2005) всего лишь очередной лубок по тем же мотивам. Знакомые приёмы, повадки, ухватки. Сюжет, не обремененный стройностью, интрига без закрученности, средства без цели… И — два года работы: 2002-2004. Это похоже на упорное ковыряние в истощившемся месторождении: надеешься и ждёшь, что вот наконец, вдруг среди глыб пустой породы мелькнёт золотая искорка. И ведь мелькают, да только все реже и реже. И то, что прощалось раньше, когда все изъяны с лихвой перекрывались лёгкостью игры со словами и смыслами, — необязательность повествования, провалы вкуса, слабость сюжетных построений — теперь выходит на первый план, и саднит, и мозолит. Так и хочется, закрывая книгу, повторить ее последнюю фразу, горчащее послевкусие: "Звуки тоски и печали односложны и пронзительны…"

А может, рано грустить? Помнится, рассказывали мне, что после окончательной выработки золотоносных россыпей изба старателей сжигается и из золы, с пепелища, извлекаются последние граммы золота, а дальше — разработки на новом месте.

Как бы то ни было, я знаю, что, когда Михаил Успенский напишет новую книгу, я куплю ее и буду читать. И не спрашивайте, почему, сказано же вам: не знаю!

РБ

ГРАВИТАЦИОННЫЙ КАЗУС

Маленький английский городишко Вулсторп. Ранее утро. Аккуратный зеленый парк. Безлюдный и тихий — еще очень рано. На центральной аллее одиноко сидит бронзовый человек и увлеченно разглядывает бронзовый глобус. Это Исаак Ньютон. Когда-то давно он родился в этом городе.

В тишину парка, едва впустившую лучи солнца, впорхнуло что-то серое живое.

Птица. Ворона.

Озабоченно скачет с ветки на ветку. Где-то здесь у нее припрятано лакомство.

Яблоко. Давнишнее.

Нашла его. Поклевала с удовольствием. Завтрак удался.

Посидела. Помолчала.

И взлетела с ветки. Взлетела и...

...что-то теплое светлое шлепнулось на холодную бронзовую голову отца теории тяготения. В этой голове родились мировые постулаты гравитации. А тут вот тебе какой казус.

Вот они птицы, твари, как?!.

А ворона летит, купаясь в воздушном потоке. Она держит путь на Вену. Охота полетать-повальсировать над каким-нибудь замком. Она знает, что для тура воздушного вальса у неё есть превосходный партнер — ветер.

ЧИСТО АНГЛИЙСКАЯ СМЕРТЬ

Он и Она лежали рядом. Она, длинноногая и стройная, грациозно изогнувшись. Он, лысый и толстый, неуклюже ничком. Она была неотразима в изящном платье, черном, как уголь. Его одежда была усеяна множеством пятен, и от Него ужасно пахло табаком. Он и Она были неподвижны. Они оба были мертвы. Сквозняк уносил их души в неизвестность. Он прожил длинную и скучную жизнь. Она — короткую и яркую.

Окурок и спичка в мавзолее серого блюдца.

Чтобы жить дальше, Рубен Давид Гонсалес Гальего продолжает писать. Думаю, в этом его новый смысл жизни. Думаю, он уже обречен на сочинительство. Первый автобиографический роман "Белое на черном" получил Букеровскую премию, был переведен на многие языки. Его назвали одним из выдающихся современных писателей. И книга "Белое на черном" того стоила. Она учила людей выживать в самых жутких условиях. Сам автор книги, он же и герой книги — этакий современный вариант Павки Корчагина. Или, как его назвали в "Аргументах и фактах": "Мачо в инвалидной коляске". Но что ему суждено делать дальше? Жить в Испании, выступать время от времени по телевидению. Может даже — стать одним из испанских символов. Но тогда всё начнёт повторяться. Жизнь вновь потеряет смысл. К тому же болезнь никуда не ушла. Хоть и отступила перед современной медициной. Впрочем, у нас в России по-прежнему считают, что после ДЦП люди обречены и долго не живут. Моя жена занимается речью с детьми, заболевшими церебральным параличом, и родителям, и педагогам, и чиновникам из системы здравоохранения и образования она советует обязательно прочитать книгу Гальего "Белое на черном". Большим начальникам, посещающим её студию "Говори свободно", даже дарит по экземпляру.

Рубен Давид Гонсалес Гальего выпустил свою вторую книгу "Я сижу на берегу". Она всё о том же, продолжение историй из жизни тяжело больного инвалида. Название взято из детской песенки:

Я сижу на берегУ.

Не могу поднять ногУ.

Не ногУ, а нОгу.

Всё равно не могу.