Как и шукшинские чудики, страдает от агрессивной бабьей ярости вечно-безропотный скотник Николай Скуридин (рассказ "Путевка на юг"), которому случайно достается путевка в санаторий. Отчаявшись отговорить его от этой "неразумной" затеи — ехать лечиться (у Николая застарелая язва желудка), жена и теща в четыре кулака начинают гвоздить будущего курортного изменщика и рвут на клочки розовую путевочную бумагу. Вид у Николая был плачевный: "На лице распух и закрылся левый глаз, а справа снесено было все ото лба до бороды начисто. Даже ухо, и то запеклось кровавой корочкой". Несмотря на это, в финале рассказа он отказывается от положенного ему отпуска и собирается на следующий день исполнять свою колхозную обязанность — пасти скотину.

Достается от жены и другому екимовскому чудику, Михаилу (рассказ "Квартира"), который решает сделать первоклассный ремонт однокомнатной городской квартиры, предоставленной на старости лет его матери, деревенской старухе. На упреки жены он ничего не отвечал, сидел, курил и вздыхал. "А потом вдруг пришло на ум: если жена заохала, то значит получилось, вышло. Теперь можно и мать везти". Типично шукшинская стилистика чувствуется в финальной фразе: "На душе будет хорошо, как давно уже не было. Хорошо будет на душе".

В рассказе "Провожаю" автор повествует о ничем не примечательной телятнице Акуле, которая в войну и после войны бедовала, питаясь лишь постными щами и тыквой. Ломоть хлеба с солью да постным маслом был редким лакомством. И это при том, что горбилась она с раннего утра и до позднего вечера. Удивлялась тому, что в последние времена в пять часов вечера люди с поля уже домой идут. От праведницы осталось одно фото.

В финале возникает давно знакомый шукшинский вопрос: "И вот стою у этих могил. И думаю: а был ли смысл какой в их жизни? И я со всеми своими дипломами и званиями не могу ответить". Этот вопрос безмолвно звучит и в рассказе Екимова "На кладбище".

Сквозь всё творчество писателя проходит мысль о необходимости личного и добровольного самоограничения как средства, способного удержать приход антихриста. Один из героев рассказа "Мальчик на велосипеде" говорит своему другу: "Нет, не на хлеб мы работаем. Матери наши — на честный хлеб, а мы — на дьявола. Разве мебельные гарнитуры, японские магнитофоны — это хлеб? А немецкие ванные? Столовое серебро, золотые побрякушки? Да и даже в еде: паштеты, оливки, дурь всякая — какой уж там хлеб... И наша работа тоже. Если завтра по волшебству исчезнут все наши самолеты, мир остановится? Нет. Поохают и забудут. Единственная беда: мадама моя в Испанию не улетит. У нее путевка. А представь, что завтра наши мамки не станут свою работу делать. Уж тут, без их хлеба, мир взвоет, а потом помрет".

Происходит у Екимова встреча города с деревней. В рассказе "Дальние родственники" москвичка Мариша, будучи в командировке в Ростове-на-Дону, решает навестить в поселке свою тетку Веру. Встреча оказывается не просто задушевной. Мариша понимает, что для нее не осталось в мире людей, которые любят ее просто так за то, что она есть: "Тетя Вера — последняя. Друзья... Это все иное. Даже муж... Любимые... Всё в обмен за что-то. За красоту, пока она есть, за доброту. За то, что кормит, обихаживает, любит, милует. Не будешь миловать — могут и отвернуться. Одна лишь есть любовь материнская и та, что рядом с нею. Когда она умирает, нет ей замены".

Но, открыв эту истину, Мариша по возвращении в Москву снова включается в столичную колготню и забывает дать телеграмму, отправить посылку той единственной, которая любила ее за то, что она есть, и которая угощала ее конфетами-подушечками, простояв за ними в сельмаге почти трое суток.

Новое звучание в рассказах Екимова 90-х годов получает тема раскулачивания, объектом которого становится так называемый российский фермер. Его психологию, склад ума исследует автор в рассказе "Враг народа". Главный герой, пятидесятилетний тракторист Тарасов, ни летом, ни зимой не вылезающий из кабины, мечтает взять в личную собственность тысячу гектаров колхозной земли. Это вызывает переполох в сердцах односельчан, один из которых не без мучений и колебаний решает последовать его примеру.

Другие, вроде престарелой Макарихи, встают горой на защиту колхозной собственности, называя Тарасова врагом трудового народа. Третьи, вроде рассудительного Василия Петровича, по-отечески внушают Тарасову, что он газет начитался, да радио и телевизор наслухался: "Забили тебе голову всякие брехуны. В колхозе можно работать, лишь порядок навесть. Да помочь со стороны города. А нам, старым людям, без колхоза вовсе погибель: ни зернеца, ни соломки, ни огород вспахать... Зачем тебе поперек всех идти...".

Финал рассказа открытый. Престарелая бабка Раиса, вспоминая, как когда-то раскулачивали ее семейство, в сердцах обращается к Богородице: "Пресвятая мать... Сохрани и спаси... Не давай им, не давай эту землю проклятую!"

Более мрачен финал другого рассказа "Набег", давшего название всему сборнику. Скотник Николай Скуридин, взявший в собственность стадо полудохлых телят, бросает вызов правлению колхоза, постановившего откормленную скотину у него изъять и возвратить на колхозный баз. "Не троньте нас, — кричит он участковому. — Не доводите до греха. А то мы чеченам гурт отдадим. Вот тогда ищите его. Ни вам, ни нам".

Екимов принадлежит к тому типу художников-почвенников, которые взрастали и формировались в обществе, где атеизм был государственной доктриной. Но, тем не менее, и Белов, и Шукшин, и Рубцов сумели выразить суть русской души, суть православного мироощущения, для которого характерно светлое, отрытое, любовное мироприятие. Оно присуще Ивану Африкановичу (повесть Белова "Привычное дело"), Алеше Бесконвойному из одноименного рассказа Шукшина, лирическому герою Н.Рубцова: "Ну и ладно и добро!"

Этим светлым мироощущением, когда герой благословляет окружающий его мир, несмотря на всё его неустройство и житейские передряги, проникнуты многие рассказы Екимова. "Дымов не видно. Печи уже протопили. Зимний покой. Тихий мир. Ни движенья, ни звука" (рассказ "Мишка"). Или: "Подступала летняя ночь, затопляя округу. Тишина смыкалась от двора ко двору. "Тур-у-ур" сонно ворковала горлица, провожая день. Еще один летний день, которых лишь у Господа много" (рассказ "Смертельно").

С трудом вырвавшись из карагандинской ссылки, Заболоцкий приехал в Москву в январе 1946 года. В сентябре московским литераторам было предписано явиться на общее собрание и одобрить Постановление ЦК партии "О журналах "Звезда" и "Ленинград": единогласно проголосовать за исключение из Союза писателей Ахматовой и Зощенко. Для Заболоцкого такое голосование обещало не просто нравственный кошмар, но прямое личное предательство: семь лет назад именно Зощенко, отчаянно рискуя, пытался протестовать против ареста Заболоцкого.

Заболоцкий заявил, что на собрание не явится. Его друзья пришли в ужас. Даже писатели "незапятнанные", имевшие смелость сказаться больными, всерьез рисковали; что же говорить о недавнем ссыльном, с которого еще не снята ни судимость по политической статье, ни клеймо антисоветчика! То, что Заболоцкого восстановили в Союзе писателей (Тихонов тоже крепко рисковал, вытаскивая его из литературного небытия), и то, что в журнале "Октябрь" приняли перевод "Слова о полку Игореве" (приняли, но еще не опубликовали),— всё это отнюдь не означало московской прописки и гражданской реабилитации. В случае чего Заболоцкому грозило возбуждение дела, новый срок, лагерь, общие работы и — неминуемая гибель.