"Как Вы можете, нежная женщина, так выражаться?!

С.Джамбинов

Будь она проклята — эта ночная долина!

Этот полночный, морочный, молочный туман!

Сном одолела и, подлая, с ног повалила,

заполонила, наслала полынный дурман.

Шел я к любимой, да ночь по дороге застала.

Шел налегке, лишь любовь мне светила, святей...

Как это вышло, что света в пути не достало?

Вижу: бредут — разномастные сорок б..дей.

Длинные волосы — или туманные пряди?

Морок болотный — иль вправду нагие тела?

Юные, статные, старые тертые б..ди,

с цепкими пальцами, липкими, словно смола.

Сорок блудниц, как ни глянь, ровно сорок по кругу:

слева направо иль справа налево считай!

Каждая тянет немыслимо длинную руку:

"Дай, что имеешь! Отдай всё, что можешь! Отдай!!!"

Снял я часы и нательную отдал цепочку,

вынул из джинсов расческу, платок, гонорар...

Думал: отделаюсь малым и выстою ночку.

Ведьмы настырные грабили хуже татар.

"Дай мне! Отдай мне!" — визжали, как дикие кошки.

В душу впивались, просили, вопили, трясли.

Вывернул душу и вытряс последние крошки —

не пропускают! По кругу, как в землю вросли!

Что за напасть?! Роковая шекспирова драма!

Гоголь с Булгаковым шутки шутили не злей!

Ведь улетела к любимой моей телеграмма —

ждет не дождется меня в коммуналке своей.

Снял я футболку и пыльные сбросил кроссовки,

думал: исчезнут исчадия с первым лучом.

Время тянул. Но плотнее смыкались бесовки.

Джинсы стянул, всё им мало и всё нипочем!

Думал: очнусь, отобьюсь, этот морок отрину!

И как ни в чем не бывало, к любимой вернусь.

Я приведу ее в волглую эту ложбину,

буду ласкать ее здесь же — вот только проснусь!!!

Кто там стучит в мою дверь? Что за поздние гости?

Двери балконные ходят зачем ходуном?

Чьи там белеют дождями омытые кости?

Как беленой опоили меня перед сном!

Вот я проснулся в предчувствии черном, знобящем.

Дверь распахнулась — я вышел на хлипкий балкон.

Ворон ли вещий, литые слова говорящий?

Ветер ли вящий гоняет бесстыжих ворон?

Внемлю покорно, отравленный сном небывалым,

истинам ветхим, которым за тысячу лет:

"Не отдавай ничего! Кто поступится малым,

всё потеряет навек, хоть Господь милосерд..."

Знаю теперь, что ответить бесовкам негодным:

"Нету для вас ничего! Мне вам нечего дать!"

Сгинут, клубясь... Но в прозрении богоугодном

только любовь может эти слова подсказать.

Знаю теперь, что в долине ночной, нелюдимой,

душу мою обглодали, на нет извели.

Нет у меня — ни меня, ни души, ни любимой!

Гроздья тумана, как статуи в землю вросли...

ЭПИТАФИЯ

И я,

любви твоей лишен,

сошел на нет —

в долину жен.

В крымских степях, где туманны ложбины глухие,

помню могилу, над нею не помню креста.

Помню: впиваются клочья тумана нагие

в камень надгробный — на нем эпитафия та.

***

Будто зверь перед прыжком, самолёт напрягся нервно.

Крест нательный под плащом я погладил суеверно.

Поглядел вокруг дремуче, вслушался в моторов гул,

и на жизнь на всякий случай мысленно рукой махнул.

Но — взлетели! Время — мчится. И за ним несёмся мы,

и земля несется птицей в грозовых объятьях тьмы.

Поглядел в иллюминатор, может быть, отринув тьму,

загляну я, будто в кратер, в душу Богу самому!

Только Бог намного выше, чем наш верный самолёт,

ну тогда — а что там, ниже, где меня никто не ждёт?