В свете этого становится понятной неизбывная трагедия российской, затем советской и затем снова российской либерально-демократической интеллигентской оппозиции. По личным своим качествам, как правило, оппозиционеры были людьми вполне честными, умными, порядочными и мыслящими — во всяком случае, поначалу; а кому повезло не ввязаться в реальную политику, так и до конца дней своих. Но даже самый умный человек мыслит на основе определенных, усвоенных едва ли не в младенчестве аксиом; и через фильтр этих же аксиом он пропускает поступающую к нему извне информацию. Постепенно закручивается водоворот: всякая информация просеивается, чтобы все более подтверждать и оттачивать воззрения, а воззрения, в свою очередь, все уже затягивают горловину, сквозь которую информация просеивается. Будучи (зачастую наследственно) образованы чисто по-европейски, они впитали европейскую культуру (в ее, к тому же, мифологизированном, идеализированном виде, ибо с ее реальными проявлениями они сталкивались куда реже, чем с книжными) как единственно адекватную, единственно естественную и надлежащую. Европейская культура именно этот свой статус давным-давно и подразумевает, а все, что от нее отличается, полагает в лучшем случае не более чем отсталостью; ту же аксиому вполне по-европейски исповедовал и марксизм, так сказать, ленинизм (а теперь вот и Кондолиза Райс недавно договорилась до того, что все системы ценностей, отличные от американской, являются преступными; не просто априорно неправильными даже, а преступными, читай — законно наказуемыми). Так что наши западники (коммунисты, хоть и со своей спецификой — в их числе) совершенно неизбежно оказывались нечувствительным образом убеждены, что империю можно отменить и превратить в королевство просто росчерком пера (ну, и парой-другой то ли чисток и голодоморов, то ли приватизации и дефолтов; недаром большевики и западники столь схожи в своем беспощадном отношении к стране и населяющим ее людям). Ищущий альтернативного идеала западнический взгляд застал Европу уже тогда, когда в ее королевствах смогли развиться демократические свободы. Априори считая различные цивилизации лишь разными ступенями одной и той же, общей и единой для всего человечества лестницы в будущее, они принципиально не могли понять, что состояние, сгенерировавшее европейскую демократию, смогло возникнуть лишь после того, как люди, населяющие королевства, предшествовавшими веками кровопролития, депортаций и идеологического давления оказались приведены к качественной одинаковости (при сохранении, разумеется, количественных различий — таких, как возраст, статус, имущественное положение и пр.). Поэтому все системы, все механизмы и все законы империи, направленные на то, чтобы скомпенсировать и сбалансировать качественную, то есть ценностную, мотивационную неодинаковость, казались им всего лишь недоразумением либо архаикой, а чаще всего — тиранством, бессмысленным угнетением. Но всякая попытка ввести в империи свободу от этакого тиранства подразумевала воцарение качественной одинаковости — и оборачивалась взрывом и распадом, потому что становиться одинаковыми никто не хотел и не мог.

Много интересного и весьма существенного можно увидеть, ежели посмотреть на мир с коротенько охарактеризованной здесь точки зрения.

А теперь, для полного удовольствия — обещанный кофе с ликером.

Великие колониальные империи восемнадцатого-девятнадцатого веков могли возникнуть только в условиях качественного, по меньшей мере на одну технологическую эпоху, превосходства оружия колонизаторов над оружием колонизируемых. Завоевывать огромные куски мира, чтобы владеть их ресурсами вместо того, чтобы торговать с ними более или менее на равных, выгодно лишь тогда, когда это можно делать чрезвычайно малой кровью и при чрезвычайно малых затратах. И удерживать завоеванные куски в границах империй можно было только при этом же условии.

В двадцатом веке данные империи распались все, и распались практически одновременно. Конечно, дело тут и в изменении нравов, и в том, что в метрополиях вслед за считанными гуманистами постепенно довольно многие научились видеть в аборигенах колоний людей, и в том, что местные элиты, воспитанные в метрополиях, прошедшие их школу и в определенной степени впитавшие их духовные ценности, в конце концов страстно захотели владеть своими народами, ресурсами и экономиками сами (зачастую с весьма разрушительными для этих экономик и местных индивидуальных свобод последствиями). Но главным образом дело было в том, что колонии подтянулись к метрополиям в военном отношении. И решительный скачок в этом был ими сделан, когда планета после второй мировой войны разделилась на два сопоставимых по могуществу лагеря, и всякий лагерь считал своим священным долгом и почетной обязанностью вставлять сопернику пистоны в любом месте земного шара и любым образом.

А самым действенным пистоном было: продавать или поставлять в кредит (частенько — безнадежный) всем тем, кто в противоположном лагере стремился к независимости, вооружения, технологически равные вооружениям колонизаторов. Борьба пошла баш на баш. И держать колонии в узде сразу сделалось немыслимо накладно и хлопотно. И чрезмерно жертвенно. Какое-то время метрополии, не поняв еще, в чем дело, порыпались было, умываясь кровью — и уныло смирились (прямого сопряжения территорий не было, границам метрополий грядущий хаос в отпускаемых колониях не угрожал — поэтому операции отделения прошли относительно безболезненно). Не появись во Вьетнаме советские ракеты, американцы заправляли бы там сейчас, как в какой-нибудь Панаме. Может, даже канал бы какой полезный прокопали насквозь. С другой стороны, не потеки через пакистанскую границу "Стингеры" и прочая наукоемкая прелесть, году в восемьдесят втором в Кабуле уже заседал бы республиканский ЦК КПСС — и не было бы десятилетий гражданской войны, не было бы никаких талибов, никакого геноцида, целехоньки бы стояли на радость богатым туристам и бедным ученым Будды в Бамиане...

Отнюдь не всем освобождающимся колониям капиталистического лагеря СССР успел щедрой рукой сеятеля насыпать в закрома танки и зенитки. Но уже сама возможность того, что это вполне возможно, только повод дай, сильно смиряла гордыню метрополий и заставляла их чесать в затылке, подсчитывая возможные потери.

На наших глазах, буквально в последние годы, если не месяцы, ситуация изменилась радикально.

С одной стороны, оружие стало качественно более эффективным по сравнению даже с семидесятыми двадцатого века, и вдобавок — куда более дорогим, отнюдь не всем странам по карману. Фактически возвращаются времена, когда военная мощь нескольких считанных держав превышает мощь всех остальных настолько же, насколько британские броненосцы и пулеметы "максим" были могущественней новозеландских пирог и копий каких-нибудь кенийцев. С другой стороны — противостояние двух лагерей кончилось. Альтернативного поставщика сопоставимых военных машинок теперь неоткуда взять, лафа прекратила течение свое.

Просто прибирать к рукам территории и ресурсы "неудавшихся стран", а затем безраздельно капитанствовать в их экономике может вновь оказаться проще и выгоднее, нежели налаживать с ними хоть какое-то подобие взаимовыгодной торговли. А чего не сделаешь ради выгоды!

Это значит, что в мире вновь, как два-три века назад, возникли предпосылки для образования колониальных империй. Именно колониальных.

Предпосылки, конечно, не более чем предпосылки. Приведут они к реальному повороту колеса истории вспять или нет (впрочем, можно назвать это восхождением на новый виток исторической спирали, и тогда сразу захорошеет), будет зависеть от многих иных факторов. Но уже сам по себе факт их появления не может не настораживать. Потому что и впрямь: ЧЕГО НЕ СДЕЛАЕШЬ РАДИ ВЫГОДЫ?