Восприятие очередей, обретя в 70-е годы идеологическую трактовку, также стало резко неадекватным. Людям стало казаться, что они проводят в очередях слишком много времени, хотя на самом деле очереди 70-х годов уже не шли ни в какое сравнение, например, с очередями военных лет и даже 50-х годов. Да и не во времени было дело, а в восприятии. Сейчас люди в совокупности тратят гораздо больше времени в поисках на мелкооптовых рынках чуть более дешевых продуктов, но это им не кажется обременительным. Да и на Западе в погоне за экономией покупатели в среднем тратят, вероятно, больше времени, чем советские люди в очередях — но эта копеечная экономия им не в тягость, ими овладевает инстинкт охотника.

Один собеседник в Интернете, живущий в США, при обсуждении этой темы прислал такую реплику: «Американцы не только в очередях простаивают да от магазина к магазину мотаются (где что на распродаже: сметана в „Крегере“, майонез в „7/11“). Они еще и дома просиживают часами, вырезая из газеты купоны: „Сэкономьте 20 центов на нашей сметане“, „Сэкономьте 15 центов на нашем майонезе“, и только на просмотр ТВ-рекламы тратят 40% своего свободного времени, не считая того времени когда смотрят ТВ краем глаза, занимаясь чем-нибудь другим. Да еще им каждый день приносят вороха бумажной рекламы, которую тоже внимательно изучают. При том не щадят даже детей». Так что ненависть к советским очередям была не причиной, а, скорее, уже следствием неосознанного антисоветского поворота.

Ощущение дефицита в начале 80-х годов было доведено до уровня фрустрации, психической подавленности из-за постоянного воздействия этого фактора. Результатом фрустрации является сужение сознания — почти все внимание сосредоточивается именно на неудовлетворенной потребности, восприятие действительности резко искажается. Когда жмет ботинок, человек не думает о том, как хорошо греет его пальто. Фрустрация порождает такое упорство и упрямство, которое со стороны кажется патологической тупостью. При этом неважно, является ли неудовлетворенная потребность фундаментальной или второстепенной, а то и «наведенной».

Что касается пищи, то воздействие на сознание даже небольшого признака нехватки имеет, как говорят, мультипликационный эффект и может без всяких реальных оснований привести к панике. Особенно этот риск велик в обществах, в исторической памяти которых сохранился страх перед голодом — а СССР еще относился к этой категории обществ. Стабильность ему придавала как раз исключительно высокая надежность государственной системы распределения. Люди знали (также из исторической памяти), что в крайнем случае советское государство введет карточки и обеспечит всех минимумом пищи на уравнительной основе. А в странах с рыночной системой нехватка продуктов приводит к цепной реакции паники, результатом которой является именно смертельный голод — поскольку торговцы при первых признаках нехватки вывозят продукты со складов в благополучные места из-за опасности их разграбления голодной толпой. Таким образом, в СССР не возникало паники, но была постоянная утомительная фрустрация40.

Как я уже писал, при обсуждении этой проблемы в Интернете письма участников показали, что реальной опасности острой нехватки продуктов в СССР не было. Но в том-то и дело, что ощущение нехватки, даже ложное, искривляет поведение людей без фиксации в сфере рационального сознания. У людей, как у биологического вида, существуют инстинкты, и в некоторые моменты они не вполне контролируются культурой и логикой. Животные при первых признаках нехватки пищи во многих случаях начинают отнимать ее у слабых, накапливают, прячут и таким образом сами создают реальный недостаток пищи для выживания популяции, так что слабые гибнут. В рыночной системе точно так же ведут себя и люди. Таких срывов не происходило в СССР, но инстинктивно люди ощущали угрозу срыва, и это создавало сильный дискомфорт.

Причины, по которым это общественное противоречие, сыгравшее огромную роль в крушении советского строя, не было разрешено в 70-80-е годы, целиком и полностью лежат в сфере надстройки, а не материального базиса хозяйства (колхозы, общенародная собственность на землю, плановая система и т.д.). Причины эти были исторически обусловлены, и вряд ли можно было их устранить каким-то хитрым и умным решением. В мышлении руководящего слоя (а не только отдельных лиц) в 70-80-е годы соединился старый крестьянский здравый смысл с механистическим истматом. Крестьянский ум не понимал и даже презирал фрустрацию зажравшегося горожанина — ишь ты, подай ему «прилавки, полные продуктов». Истмат недооценивал значение «мира символов». В результате с удивительной тупостью правительство отказывалось сделать вещи не просто возможные, но и сравнительно недавно бывшие обыденной частью советского строя. Достаточно было создать сеть магазинов «повышенной комфортности», а именно, с полными прилавками и продуктами в красивой упаковке — но по повышенным ценам.

Расход продуктов в этих магазинах был бы очень невелик (и их потребляли бы те же советские люди, так что и дополнительных резервов почти не потребовалось бы, помимо закупки импортных продуктов). Но был бы очень важен демонстрационный эффект, ощущение изобилия и свободы. Иногда говорят, что такую роль должны были играть рынки. Это не совсем то, ведь привычный продукт на рынке — это совсем иной символ, нежели продукты в современном, блистающем зеркалами и этикетками супермаркете.

Подобное увеличение разнообразия в системе распределения было бы столь несложно и дешево, что на первый взгляд кажется всего лишь техническим усовершенствованием. Это так, если видеть только экономическую и организационную сторону. Но на самом деле это изменение сняло бы фундаментальный источник напряженности и недовольства. Ибо речь идет о вполне реальном «голоде на образы», о неудовлетворенной жизненной потребности большинства населения.

Суть этой проблемы, однако, до сих пор воспринимается с трудом.

Мы говорили, что советский проект по своим масштабам был крупной цивилизационной программой, продолжавшей траекторию движения России как цивилизации. О частностях в этом пункте можно спорить, но они не слишком принципиальны. Существенная часть этой программы успела реализоваться в советском строе, хотя большая часть его короткой исторической жизни представляла собой экстремальные и аномальные периоды горячих войн и форсированных усилий, а вся остальная часть — тяжелый период неравной «холодной» войны. На мой взгляд, достойно удивления, что несмотря на эти чрезвычайные условия советский строй успел воплотить в жизнь очень многие позитивные и даже идеальные стороны программы.

Соответственно структуре и масштабу советского проекта в сфере сознания складывалась противостоящая ему антисоветская программа. Складывалась она долго. Можно считать, что в целостном и явном виде ее ядро сложилось в 60-е годы в среде «шестидесятников», хотя элементы ее оттачивались давно — с времен Чаадаева. Но для нас важен именно целостный, обладающий системными качествами проект «шестидесятников», ибо его развитие уже не прерывалось и в конце концов он обрел материальную силу и был реализован в виде «антисоветской революции». Ее предварительной, «холодной» фазой была перестройка Горбачева, в ходе которой была разрушена надстройка советского жизнеустройства, после чего бригада Ельцина смогла демонтировать и базис советского общества. Конечно, ни надстройка, ни базис полностью не разрушены, уже почти десять лет идет вязкая «позиционная война», но здесь для нас важно не это.

Разговор об антисоветском мышлении сложен — очень многие из нас в той или иной степени были проникнуты таким мышлением, даже сами того не замечая. Копаться в своем сознании и видеть, что ты сам культивировал зародыши катастрофы — вещь болезненная. Но ее надо проделать — и вовсе не с целью «выяснения отношений» и поиска виноватых. Цель гораздо более фундаментальна. Другая сложность в том, что наше восприятие явлений и процессов зависит от множества факторов, но когда в воображении складывается первый образ, он часто слишком быстро превращается в стереотип, который мы не подвергаем критическому анализу. И расходятся пути тех, кто без всяких фундаментальных причин по-разному воспринял одно и то же явление. А потом и тем, и другим взгляды оппонента в отношении к данному явлению кажутся чудовищно недобросовестными — как же он может не видеть очевидных вещей!