— Ну как же я застрелю, если у меня нет ни пуль, ни картечи? И что скажет народ? На весь свет разнесут, что писатель убил несчастную собаку, — вяло оправдывался я, чувствуя за собою несомненную вину. Ведь пришла для семьи такая минута, когда именно хозяин должен был заступиться за кровных, уберечь от беды. Если не муж, то кто еще встанет заслоном? Ведь как бы ни были красивы и правдивы все рассуждения о чести и совести, о нации и народе, но в корне-то всего сущего стоят муж, жена, дети.
— А мне наплевать, что скажет народ! Ты мужик, или нет? Да ты тряпка и трус! Ты боишься какой-то собачонки! — кричала жена, скоро забыв, что еще намедни прижаливала дога, гладила его, осуждала меня за холодность к несчастному, что не хочу накормить его…
Опять по вине пришлой собаки в семье наступала разладица, и всему виною оказывался я, непутевый, какой-то нерешительный и, выходит, совсем лишний, если не мог спровадить от дома наглеца. Вроде бы я привел его, привадил, то бишь прикормил, а сейчас умыл руки, отстранился, наблюдая со стороны с равнодушным взглядом на весьма неприятную ситуацию. Трагедии в этом конечно, не было, и даже крохотной драмы, если не считать того, что сын покусан и теперь мы оказались в сплошном неведении, а как повернется к нам судьба и насколь благоприятно обойдется с ребенком. Хотелось на него злиться — ведь он сам ошивался вокруг пса, не чуя грозы, как бы вызывал беду, испытывал судьбу на терпение и благоволение, а она вот повернулась к нему неожиданно спиною, огрызнулась резко и больно за это амикошонство; нет, братцы мои, с судьбою не играют, ее не выставляют на кон, как гулящую девку… Положение казалось смешным, даже комичным, и злая обида жены на меня была бы праведной, если бы я был, предположим, «плотняком» с топоришком иль охотником — находальником, когда жизнь непутевого, неблагодарного псишки решилась бы самым обыденным затрапезным образом — петлей на суку или ударом острого леза промеж ушей: пусть и грубо, но зримо.
Не успели мы выдворить иль как-то выманить дога за ворота, чтобы окончательно обрезать ему путь к дому, как пес сам помчался на улицу. Пришла сострадательная особа, изрядно потертая временем, может и чья-то писательская вдова с добрым, но отсутствующим взглядом; и не лень же было доброхотице плестись улицей с мискою объедков, храня на лице особую сострадательную мину, коя обычно назначается лишь бродячим собакам и чужим детям, обиженным прилюдно матерью. Я выскочил со двора, взбудораженный праведным гневом, закричал на старуху:
— И что вы бродите к нашим воротам? Если так хочется, возьмите собаку к себе и кормите.
— Но у нас уже есть одна. Мы вторую взять не можем.
— Но у нас тоже есть одна…
Но моих слов кормилица не слышала. У нее был удивительно расплывчатый, убегающий взгляд.
— Если так жаль собаку, то кормите ее возле своих ворот, но не приваживайте к нам. Она сегодня покусала нашего сына.
Я думал, что от этих слов сердобольная старуха заохает, ужаснется, запричитывает, захлопнет лицо морщиноватыми ладонцами, а то и всплакнет. Но жалостница отвела глаза и, оставив мои слова без внимания, вдруг сказала:
— Такая хорошая собачка. Мне так ее жаль и худо, если что-нибудь с ней случится.
Братцы мои, я не поверил своим ушам, подумал, что старенькая не расслышала и уже громче прокричал в свислое огромное ухо, обрамленное букольками седых волос:
— Эта злобная тварь искусала нашего сына, и мы не знаем, что делать.
Старуха пожала плечами и сказала:
— Это добрая хорошая собачка, хороших кровей. Мне ее так жаль…
Она подняла оловянное блюдо и побрела прочь. Пока дог облизывался, провожая старуху дружеским огняным взглядом, я решительно захлопнул перед ее носом створки ворот и припер доскою. Мне показалось, что с плеч моих свалилась тягость, я навсегда распрощался с тираном, теперь мои дети смогут гулять во дворе, а в семье наступит мир. Я вернулся в дом и стал названивать по телефонам, чтобы бродячего дога забрали в приют или свезли на живодерню, ибо бродячий пес опасен: кто знает, что бурлит в его сиротской обиженной башке и какие только мстительные планы не зреют там. Мне сначала казалось, что это предприятие шутейное и скорое, вот примчится, как в былые времена, крытая душегубка с дюжими мужиками, скоренько обротают скотинку веревками, загрузят в кузов — и прощай. Но никто не собирался ехать на дом, велели искать администрацию данного места, писать заявление с тем, что служебные люди ту бумагу рассмотрят, наложат визу, потом, если случай особый и подходит под резолюцию, выделят соответствующие деньги, ту сумму переведут в подрядную службу по отлову бродячих животных, и только тогда и появятся во дворе всем известные мужички, страдающие похмельем, и займутся своим «злодейским» ремеслом. Боже мой, как чистые не любят нечистых и, страдая от своей беспомощности, меж тем упорно, до глубины «чистой» души презирают этих золотарей и собачников, и сантехников, а вместе с ними и охотников, и уличных бродяг, и попрошаек, и мясников-скотобоев, и картежников, и пьяниц, и земледельцев, всех тех, кто занят черной неблагодарной работою…
Жена, видя тщетность моих усилий, запаниковала: у нее глаза стали фасеточными от душевного разнобоя, и все впереди ей виделось лишь в черных тонах. Нет, она женщина не белой кости, сама с земли, из деревни, но ей сначала надо было побороть в себе растерянность, умом обозреть ту невзгодь, что сваливалась на ее голову, а поняв размеры беды, браться за ее преодоление, уже засучив рукава. Решили сына в больницу не везти, обмазали раны йодом и с тем положились на Божью волю. И жизнь показала, что не обманулись. Хотя опасность была велика: пес мог оказаться больным…
И если прежде мать с сыном относились к бродяге благожелательно, можно сказать, благоволили, поклоняясь его силе и серьезности вида, даже умилялись им, всячески подчеркивая, что именно в их дом послала судьба такого гостя, то отныне они исполнились, пожалуй, еще большего страха, чем мы с дочерью, какого-то нетерпеливого, безудержного страха, словно бы одной минутою и только сейчас решалась окончательная жизнь; теперь уже мне приходилось уговаривать, де, потерпи, Бог нас так не оставит и пришлет помощь оттуда, откуда мы и не ждем; вспоминал необычайные истории, что случались с нами в безвыходных ситуациях; и если прежде не так уж и часто призывали Господа, то теперь не могли жить без Него, лишь в Нем определив себе спасение. Вот такова природа человеческая; кричим караул, когда жареный петух под зад клюнет. Кричим, де, кара Господня, хотя всею жизнью своею, непутевостью и безалаберностью подготовили несчастье и призвали в дом, и Господу вовсе не было до нас дела, у Него своих забот полон рот. В полной уверенности, что мы наконец-то спасены от горькой юдоли и теперь-то дог окончательно отступится от нас, осознав свою вину, я вышел из дому и, к своему удивлению, нашел собаку на прежнем месте. Увидев меня, он показал свою дремучую пасть с частоколом зубов и убрал лошадиную морду в лапы, закрыл глаза. Я полагал, что освободился от тирана малым злом, малой бедою, — да куда там: гость лишь три дня в доме за гостя, а после он уже на правах жильца. Теперь иль приноравливайся, умасливай, ищи родственных чувств, принимай в свою семью, иль гони тыком и криком, — другого пути, братец мой, уже нет. Но жена слабины давать не хотела, кремень напал на кресало и высеклись такие искры, что подставляй лишь сушинку, — а там и полымя. Осердясь, она погнала дога со двора, обошла огорожу, вычинивая неожиданные прорехи; но древняя изгородь, доставшаяся от прежних хозяев в полной дряхлости, требовала серьезного ремонта, и простое латание забора не приносило ощутимого успеха; писательский участок упал в полную негодность и всем своим видом взывал о милости и помощи. Но, братцы мои, кому нынче нужен литератор, ибо душа человеческая, для спасения которой настроено столько церквей, именно сейчас угодила в полную немилость, и никто уже не пекся о ней, не пытался спасти, ибо все заняты хлебом насущным, добычею хлебного куска и простым выживанием на бренной земле. Его величество доллар заслонил своим тщедушным видом небосвод, и стало малодушным смотреть в горние вышины, куда утекает по смерти наш дух, чтобы занять в аере средь сонмища ушедших свое место…
