То ли леший какой в его душу проник,

То ли глаз положил на красивые шмотки?

А и взял-то всего тридцать шкаликов водки

За красу ненаглядную сивый мужик.

И ее увели.

Сыромять поменяли

И узду, и гужи, и супонь, и хомут

На заморскую упряжь.

И не заставляли

Ни пахать, ни возить…

Даже стойло сломали.

Мол, живи, как мустанги на воле живут.

А она захирела.

То ль корм был не в лошадь,

То ль повадилась ласка пугать по ночам

До кровавого пота.

Но только все тоще

Становились ее неподвластные мощи

Конским знахарям, экспертам и колдунам.

И позвали тогда мужика.

Он с похмелья

Посмотрел на родимую ладу свою,

Намешал из травы то ли пойла, то ль зелья

И добавил словцо в переводе, как шельма:

— Что тебе… не живется-то в ихнем раю?

Лошадиная морда уткнулась в ладони,

Пробежала по коже счастливая дрожь…

Торгаши улыбались мужицкой персоне:

— Ну теперь все о'кей!

Суперлайнер обгоним!

Но мужик озверел:

— Нет уж, дудки! Не трожь!

РАЗГОВОР С ДАНТЕ НА ПЛОЩАДИ ВЕРОНЫ

Старый двор в неослабном сплетении линий,

Словно взяты в полон небеса и земля.

Я глазами ищу: где он — вещий Вергилий,

Кто меня уведет на все круги твоя?

Ты стоишь, преклонившись пред силою тленной,

Узнавая в ней вымыслы ада свои.

И застывшие очи, как вопль Вселенной

О спасительной силе великой любви.

Но безмолвны уста, и молчит твоя лира,

Что когда-то была выше тронов и лир.

Или ты оградился от грешного мира,

Иль тебя оградил от себя этот мир?

Рядом нет даже тени твоей Беатриче,

Нет возлюбленной сердца, а только бетон,

Да реальности новой слепое обличье,

Да все адовы круги последних времен.

* * *

Портреты лип на фоне снегопада

Хранят медлительность заброшенного сада

И обреченность позднего листа.

И что-то из того, что нам совсем не надо

И без чего вся наша жизнь пуста.

В движении замедленном и сонном

Плывут над городом заснеженные кроны —

Небрежных рук задумчивый каприз.

И чей-то взгляд чужой и отрешенный

Лишь омертвлял случайный тот эскиз.

В угоду вымыслу, неведомой затее

Две тени обозначились в аллее,

Едва напоминая то ли птиц,

То ли людей с одной рукой и шеей,

Но с множеством неразличимых лиц.

А снег то шел, то замирал послушно,

И, выполняя волю равнодушно,

Пытался хаос тот перебороть,

Чтоб в праздник света не было так скучно,

Чтобы слились в одно душа и плоть.

Уже рука кистей едва касалась.

И вдруг — порыв!

И сразу все смешалось.

И надо всем восстала чистота.

И ожил холст, когда на нем осталась

На фоне снегопада — пустота.

* * *

Ночные образы во сне ли, наяву ль

Жестикулируют, враждуют, суетятся,

И пьют за Родину, и вяло матерятся

Под «Санта-Барбару» и хоровод кастрюль.

Ночные образы при вспышках света фар

Похожи на зверей из мезозоя.

В извивах тел, как змеи в пору зноя,

Как в киносъемках мировой пожар.

Ночные образы в недвижимом каре

Вздымают руки и кричат победно.

И так загадочно и так бесследно

Куда-то исчезают на заре.

Но из разлома, где ни тьма, ни свет,

Где так знакомо терпят, негодуя,

Где ложками гремят, прося обед,

Гнусаво кто-то вторит: Аллилуйя!

* * *

Непрочные радости, прочное лихо.

Морозом закована речка Шутиха.

В снегах утонула деревня Отрады.

Заборы, столбы, да могилок ограды.

И все ж вопреки неладам и порухе

Гадают о счастье нежданном старухи.

И тихо светлеют угрюмые лица:

А вдруг в этот раз и взаправду свершится!

Ведь каждый из жителей горькой юдоли

Пришел в этот мир за счастливою долей.

И ждут этой доли, как манны небесной.

А тех, кто о ней не дождался известий,

Уносят на кладбище, ладят ограды

На речке Шутихе, в деревне Отрады.

Непрочные радости, прочное лихо.

Над снежной равниной пустынно и тихо.