Произнесемте: мыслящий тростник. Не важно, на каком поет болоте. Продолжимте: зачем же всей природе Вооружаться, чтобы он затих? Он слаб, тростник. Довольно пустяка. Щелчок случайный равен катастрофе. Месье Паскаль, у вас остынет кофе, Пока решится участь тростника. Как вам живется, геометр Блез, Во Франции семнадцатого века? Фонарное подрагивает веко, На свете осень. Холодно до слез. Как нравится вам, Блез, осенний блюз? Вот соло самозванца-саксофона, Вот бас-гитара улыбнулась сонно, А вот тарелок взбалмошный союз. Вступает фортепиано. Шаг. Рысца. Почти кавалергардская осанка. Но эта тема тает без остатка. Нам не узнать победного конца. У месяца стекает по усам Блюз довоенный, век полувоенный. Он слаб, тростник. Зачем же всей вселенной, Когда, месье Паскаль, он может сам? В карманы руки. Уши в воротник. Толпа под листопадом ждет трамвая. Вы говорите – мыслящий тростник? Я по-французски плохо понимаю. 1984 «Забывается все, и песок…» Забывается все, и песок Забивает пустые глазницы. Что, шутиха российской царицы, Что, уродица, так ли высок Был твой горб? Так ли ноженьки кривы, Шутки шуточны, игры игривы, Рот широк и пискляв голосок? В полонезе тянула мысок, Малевала румянами щеки, Оплеухи, щипки, ахи-охи, Век протек, прошуршал, как песок. Рюши, букли, да бант на боку. Вспыхнет облако. Ветки качнутся. Кем, шутиха, в котором веку Суждено тебе будет очнуться? 1984 «Стар, но крепок и прям инквизитор…» Стар, но крепок и прям инквизитор. Под сутаной железный живот. Верный пытанный раб, раб несытый У него на пороге живет. По утрам, подавая цыпленка, Смотрит раб инквизитору в рот, Режет хлеб до прозрачности тонко И псалмы, шепелявя, поет. Съев цыпленка, спокойно, опрятно, Тронув мягкой салфеткой губу, Руку в бежевых старческих пятнах Подает инквизитор рабу. Холодна, будто камень, десница, На мизинце индийский топаз. Раб целует десницу. Слезится Умиленьем единственный глаз. А за городом вереск, крапива, Глушь селений, дубрав благодать, Инквизитору тошно, тоскливо, Хоть не скоро ему умирать. Черной слякотью вспухла дорога, Пропадает на слякоти след. Инквизитор не верует в Бога, Вот и весь его страшный секрет. 1985
«От окраин до окраин…» От окраин до окраин, Вечно молод, вечно пьян, Ходит-бродит Ванька Каин, Ненасытный хулиган. След за ним кровавый стелется, Продолжается в веках. Пляшет тихая метелица Во внимательных зрачках. Ходит урка романтический, Все родному по плечу. То запишется в опричнину, То подастся к Пугачу, То в семнадцатом затопчется У костра. Не прячь лица, Погляди, как Ваня мочится В вазы Зимнего дворца. Ни к чему ему лукавить. Даст ему любая власть И порезать, и пограбить, И попить-покушать всласть. Он не мучается мыслями, А когда кого прибьет, Так всегда за правду-истину, За Россию, за народ. Философствует философ, Пашет пахарь, шьет швея. От классических вопросов Нет писателям житья. Если родина в тумане И не видно ничего, Верный путь укажет Ваня. Вы спросите у него. 1985 «Он завтракал в шесть простоквашею…» Он завтракал в шесть простоквашею, Шел с книгой на дымчатый пруд, И ребра заборов некрашеных Дорогой похлестывал прут. Башмак энергичный утаптывал Шелково-прохладную пыль, Бежала собака лохматая, Поблескивал влажный ковыль. Он ел земляничины пресные, Он с книгой сидел на траве, И мысли гремели железные В железной его голове. Он думал: «Я знаю, я сделаю, Я сделаю именно так». Присела капустница белая На стиснутый красный кулак. Рассчитано все и разложено, Понятны ему и ясны И лето, и век новорожденный, И жители этой страны. Все скоро начнется и кончится, Все сгинет в крови и в дыму, Но этого вовсе не хочется, Не хочется лично ему. Он лишь единица из множества, Однако за ним легион. Какое-то вывелось тождество, Какой-то сомкнулся закон. Взлетела капустница шалая, Разжалась рука толстопалая. Он знал, что рябому Иосифу По крови идти, аки по суху. |
