— Хорошо, что пришел, Пранукас. Я все жду, жду... А может, тебя мама прислала? За солью или еще за чем.
— Нет, я же обещал, вот и пришел...
— Ну, тогда садись, садись, — Пятронеле вытерла передником стул, придвинула его к столу. — Садись и рассказывай.
Я сел за стол, старушка устроилась против меня. Смотрит своими тусклыми глазами, выложила на стол руки с набрякшими синими жилками.
— Ну, как там оно было, Пранас?
— Где, бабушка Пятронеле?
— Как это — где? Ведь обещал мне рассказать про театр, про девушку эту Орлеанскую...
— А-а! — вспомнил я. — Правда, правда. Сожгли ее. На костре, бабушка Пятронеле.
— Живьем?
— Ага, живьем...
Вот и все, что я могу рассказать. Сам знаю — мало, неинтересно. А не получается. Что-то со мной такое делается. Иногда иду, а куда — не знаю. Или смотрю на что-нибудь, а не вижу.
Пятронеле покачала головой.
— Не хочешь рассказывать — не надо, можно просто так разговаривать.
Разговаривать — это значит, что Пятронеле будет сама что-нибудь рассказывать, а я буду слушать. Мне только того и надо.
— Давайте, тетенька, — обрадовался я.
— Вот, значит, как оно было, Пранукас... Давным-давно в одном далеком королевстве уродился богатейший урожай. Ну, небывалый! Рожь выше головы стояла, у пшеницы зерна что каменные, колос к земле гнули. Картошка — что ни куст, то лукошко. Озера да реки так и кипели — рыбе тесно было. В лесу на каждой ветке по птице, под каждым деревом по зверю... И люди там жили не тужили, безбедно-беспечально, сыто... Работали как могли-умели, в праздники гуляли, друг дружку не обижали, в согласии, значит, жили, в ладу... А все потому, что был у них король мудрый и добрый. Вот у короля того росла дочка, краше которой никого на свете не было. И соткали красавице королевне добрые волшебницы платье — белое, светозарное.
— Как у нашей Салюте! — обрадовался я.
— Вот-вот, Пранук, белое! Белое — оно человека высветляет. И лицо его и мысли показывает. Никогда королевна с тем платьем не расставалась: куда ни пойдет, что ни станет делать — все в нем. А сама так и светится, что солнышко ясное. Ну, а раз год выдался такой урожайный, решил король выдать свою дочку замуж. Свадьбу думал сыграть, пир на весь мир. Ну и началось!.. Такое началось, Пранукас, что только — ох... Со всех концов земли стали ездить к королю, все богатые, славные королевичи сватались за его дочку. А она — нет и нет. Не надо мне ваших драгоценных подарков, не лежит мое сердце к вам, заморские королевичи... Другой король силой принудил бы дочку выйти за того, кто ему годится, но я уж сказала: тот король мудрый был и добрый, он дочку неволить не стал. «Пусть сама выбирает, — сказал король. — Не мне с ее мужем жить, а ей». А все-таки нельзя детям слишком уж много воли давать. Ведь королевна-то, королевна... пастуха выбрала. Приглянулся он ей как-то на лугу. Она в золоченой карете кататься ездила, природой любоваться, а он, простота, коровушек пас. Правда, пастух тот был из себя видный: и росту могучего, и лицом пригож, и силы, надо думать, крепкой. Но пастух он пастух и есть, ему ли в королевские зятья метить. Да чего не бывает на белом свете, скажешь кому — не поверят... Подумал король, подумал и говорит тому пастуху: «Так и быть, парень. Раз уж принцесса тебя отличила, неволить ее не буду. Только ты перед свадьбой сделай мне три дела: одним махом скоси все хлеба, в один присест целого вола съешь да залпом бочку воды выпей. Управишься — сыграем всем свадьбам свадьбу». Тут-то, Пранукас, наш пастух приуныл. Воротился к своему стаду, сел на пенек, пригорюнился... Вдруг слышит: «Не кручинься, паренек, не горюй, бедолага. Человек ты хороший, а добро твое все в котомке умещается. Я — волшебница, лесов да лугов хозяюшка, помогу тебе. Слушай, что я скажу, да запоминай хорошенько...»
— И волшебница дала ему глиняную птичку, вроде тех, какие Симонас лепит, — не вытерпел я. — Только птичка та была волшебная...
— Ты откуда эту сказку знаешь, Пранукас? — удивилась Пятронеле.
— Да вы мне ее и рассказывали, бабушка...
— Надо же!.. А я и запамятовала... Вот она, старость, что с человеком делает, Пранукас...
— А мне все равно нравится... Даже еще больше...
— Добрый ты малец... Ну, стало быть, что там дальше делалось, в королевстве...
И я еще раз узнал, как добрая волшебница помогла пастуху пройти все испытания, как сыграли славную свадебку, как мудрый старый король оставил все свое королевство зятю-пастуху, как тот счастливо правил и как жил душа в душу со своей красавицей женой, как пошел на них войной злой правитель другого королевства и какое началось великое кровопролитие... У бабушки Пятронеле все сказки заканчивались войной. Я как бы видел перед собой несжатые поля, усеянные мертвыми телами, реки, в которых бурлит и пенится кровь людская...
Так закончилась и эта сказка, а когда бабушка Пятронеле замолчала, я увидел, что она и смотрит вовсе не на меня, а куда-то вдаль. Нет, не вдаль! На стену смотрела бабушка Пятронеле, туда, где висела фотография в деревянной рамке. На фотографии был снят во весь рост красавец солдат в полном боевом снаряжении. Одна рука засунута за широкий ремень, в другой — сабля. Это муж бабушки Пятронеле. Храбрый, молодой и веселый он ушел на войну и там пропал без вести и осталась от него только фотография...
— И зачем только люди воюют, Пранукас, — вздохнула бабушка Пятронеле. — Мало, что ли, места на земле?.. Злые, ой, злые стали люди... Вот и Орлеанскую девушку замучили... Ведь ее, говоришь, сожгли?.. Живьем сожгли, изверги...
Бабушка Пятронеле задумалась, и я понял, что теперь ей не до меня. Будет долго сидеть перед портретом солдата, думать, вздыхать, прижимать руку к сердцу...
Я потихоньку встал и ушел... Босым ногам мягко было ступать по нагретой пыли деревенской улицы. Кругом не было ни души. Солнце спряталось, и где-то далеко ворчал гром. Значит, будет гроза — с молнией и ливнем. И хорошо: дома говорили, что все пересохло, аж звенит.
Загляну к Костасу, решил я. Вдруг он скажет, как мне дальше быть. Сам я просто не знаю, куда деваться.
Летом Костаса дома не ищи. Как только потеплеет, он перебирается в сарайчик. И верстак туда перетаскивает, и все инструменты. Там ему привольней, чем в избе, там он хозяин, сам себе голова, и работа у него спорится еще лучше.
— Здорово, Пранукас! — обрадовался Костас. — Где пропадал? Давно не виделись.
Я покамест ничего не говорю. Разглядываю верстак, пилки, стамески, трогаю только что склеенную новенькую гитару.
Костас работает, позабыв все на свете, иногда даже поесть не успевает. Он говорит, что работа его захватывает. Я так и вижу, как большая, добрая Работа захватывает нашего Костаса широкими, мягкими руками и держит, не пускает обедать...
— Ты чего скис, дружок? — удивляется Костас. — Имение в карты продул, что ли?
Конечно, Костасу можно все сказать. Он поймет. И смеяться не станет. Только вот с чего начать...
— Я от Пятронеле... — промямлил я.
— Вот оно что!.. Заморочила она тебе голову своими сказками.
— Бабушка Пятронеле добрая...
— Тогда в чем же дело?
— Тебе одному скажу, Костас, — я шагнул ближе к своему другу. — Понимаешь, Салюте не хочет со мной водиться.
— Вот те на! — удивился Костас. — Вы же, по-моему, ладили. Ты ведь и сумку ее в школу таскаешь.
— Все было хорошо, но приехал Алоизас.
— Этот драный воробей из города? Дяди Доминикаса троюродный племянничек?
— Ага, он, — улыбнулся я. — Это ты хорошо его назвал. Драный, мокрый воробей. Щипаный! И больше ничего. А Салюте только и знает: Алоизас да Алоизас!
Костас сел на свой верстак и задумался. О чем он думал, трудно сказать, но я знал, что у друга моего дела тоже не ахти как хороши. Валюсин папаша — богатей и ни капельки не похож на мудрого короля из Пятронелиной сказки. Вроде бы он сказал: «Лучше мне сквозь землю провалиться, чем отдать свою Вальку за голодранца-гармониста. Хоть тысчонку пусть принесет да покажет, тогда помыслим...» Вот Костас и старается, работает как вол, деньги копит.
