Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Я — прыг к портному. Стою, дохнуть боюсь, а он как ни в чем не бывало обмеряет меня: и во весь рост, и вдоль, и поперек, и все записывает в тетрадку, слюнит карандаш.

— На примерку придешь в середине недели, а забрать — в воскресенье утречком. Понял? — мастер подмигнул мне через очки. — Но и ты постарайся, уважь нашу Безрогу...

— О чем тут говорить, дите старается, — ответила за меня мама.

Так вот, сдержит ли слово Матаушас, наш кот-Мурлыка, получу ли я свой костюм в воскресенье, то есть утром? Пойду ли вместе со всеми на гулянье? Есть от чего не спать, и березовые ветки тут ни при чем. А ночь постепенно уходит из чулана. За окном брезжит свет — сначала слабый, жидкий, еще без птичьих голосов, без шелеста деревьев. С околицы доплывает песня. Все ближе, ближе. Народ расходится после субботней вечеринки. Один мужской голос ведет, остальные вторят:

На горке верба,
На горке верба,
Верба цветет...
Под горкой речка,
Под горкой речка,
Речка течет...

Я вскочил с лавки и кинулся в комнату, где спали отец с матерью. Открыл дверь и стал на пороге.

— Что такое? — мама подняла голову.

— К Матаушасу пора, — сказал я шепотом.

— Ложись ты, рано еще... Разбужу, когда надо будет... А эти, тоже мне певцы, только собак тревожат...

— Ко́стас запевает... Слышишь?..

— Ладно, ладно... Ложись и досыпай, — забормотала мама и сама уснула.

Я вернулся к себе в чулан, забрался под одеяло. Песня смолкла, растаяла где-то за деревней. Все разошлись по домам. Где свалятся, там и заснут крепким сном, но я знаю: ни Костас, ни остальные гулянья не проспят. И представления не пропустят. Все явятся, веселые, разнаряженные, в петлицах по цветку. Все будет именно так, ведь Костас мне сам сказал: «Приходи, Пранулька, на гулянье. Увидишь, как мы с моей девушкой пляшем».

Мы идем на гулянье по дороге, обсаженной вербами. А у самой реки, в березовой рощице, уже сколочены подмостки, расставлены лавки, приготовлено место для духового оркестра. День погожий, дует свежий ветерок. Мы во все глаза глядим на яркую зелень полей, лугов. Отец чуть впереди, он в новом костюме, в картузе с лаковым козырьком, обут в сапоги. Мы с мамой позади, тоже нарядные, любо взглянуть: мама в шуршащем платье, а поверх платья наброшена шаль, затканная красными цветами, на ногах — кремовые туфли с блестящими пряжками. На мне обнова, принесенная утром от Матаушаса: длинные, совсем взрослые брюки, приталенный пиджак, голубая сорочка. Ботинки на мне тоже новые — сделаешь шаг, и они скрип-поскрип, приятно слушать.

За поворотом нас нагнала желтая бричка. На передке сосед наш Домини́кас, с ним рядом — его жена Ка́тре. Сзади городские родственники, важные гости: какой-то господин в котелке, толстая тетенька и белобрысый мальчишка. Поравнялись с нами, дядя Доминикас придержал жеребца, чтобы не обдать нас пылью, ну и поздороваться, а еще, как бы невзначай, покрасоваться, погордиться своими гостями.

— Здорово, Казиме́рас! — крикнул дядя Доминикас. — На гулянье, что ли?

— Здравствуй... Не сидится дома — погода-то какая... Что ж, мы еще и полечку спляшем...

— Это верно... День как на заказ... Народу соберется видимо-невидимо...

Пока отец болтает с соседом, я разглядываю гостей, исподтишка, через плечо. Вдруг меня точно кипятком обдали, сердце громко-громко заколотилось под выходной сорочкой. Неужели в бричке сидит Салю́те? Та самая, с которой я зимой бегаю в школу, та, которая со мной водится, играет, иногда приносит из дома кусочек необыкновенно пышного, сладкого пирога... Я глазам своим не верю. Отворачиваюсь, зажмуриваюсь, но все равно так и вижу ее — в воздушном белом платье, перехваченном серебряным кушачком, с распущенными золотистыми волосами... От белого платья еще ярче кажутся ее румяные щеки, васильковые глаза горят, будто два синих огонька. Честное слово, никогда я ее такой не видел!

— Гони, Доминикас, не мешкай, гости ждут, — сказал отец.

— И то верно, — с удовольствием кивнул дядя Доминикас и взмахнул кнутом. Жеребец словно только того и ждал — с места рванул вскачь и унес, точно пушинку, полную бричку расфуфыренных гостей. Только взметнулась пыль, замелькали копыта, и умчалось вдаль белоснежное платье, золотые волосы...

Наконец мы пришли в рощу, где устраивалось гулянье. Народу в самом деле тьма. И пешие, и конные, и с семьями, и поодиночке. Жидкая рощица гудит, как потревоженный улей. Мама и отец здороваются со знакомыми, останавливаются поговорить. Все рады, все в чистой, праздничной одежде, улыбаются.

Мы заняли места на длинной лавке почти у самой сцены. Очень это занятная штука — сцена. Я даже сунулся к занавесу, подлез под него, но какой-то загримированный артист живенько выставил меня оттуда. Около сцены на толстом березовом стволе висело объявление. Вот что я прочитал: «Драма в пяти действиях «Орлеанская дева».

— Кого я вижу! Пранукас! Уж не снится ли мне, а?

Сквозь плотную толпу к нам пробился Костас, а с ним еще какие-то парни. Что я говорил! Конечно, им не до сна — все тут как тут, пиджаки нараспашку, в петлице по цветку. Костас поздоровался с моими родителями.

— А Пранукас-то, Пранукас у вас какой! Славно разодел его Матаушас... Сразу видна рука мастера.

— Это же Мурлыка! — улыбнулся отец. Потом, уже без улыбки, сказал: — После представления заходи к нам, Костас. Я пиво сделал, да и поговорить надо... Не забудь, слышишь!

— Загляну на минутку... Вечеринку устраиваем...

— Мало вам гулянья?

— Гулянье только до темноты. А дальше что?

— Больно уж ты неуемный, Костас.

— Не жалуюсь, дяденька. — Костас оскалил зубы и повернулся ко мне. — Раз уж ты у нас такой молодец, на вот, возьми! — Костас вынул у себя из петлицы пышный пион и дал мне: — Приколи на лацкан и айда со мной, угощаю «весельтерской», леший тебя возьми!

На гулянье можно накупить чего только душа желает. На длинных столах целые горы конфет, пахучих пряников, розовых леденцовых петушков. А гирлянды из бубликов, снизки колбас, какие-то жбаны, кувшины с прохладительным!.. Костас подвел меня к одному такому столу, брякнул на него монетку и задорно выкрикнул:

— Нам, пожалста, пряник и «весельтерской» два стакана!

С Костасом мне хорошо. В деревне взрослых парней много, но со мной водится один Костас. Я и дома у него бываю. Костас показывает мне гитары и мандолины. Он их сам мастерит. Мне Костас разрешает потрогать инструменты, а потом садится, берет гармонь-двухрядку и играет. «То-то же, Пранукас, — говорит Костас. — Без музыки разве это жизнь? Тоска зеленая».

— Великое дело одежка! — Костас все нахваливает мою обнову. А сам вроде и не на меня глядит. — Смотри, друг, вон она, у березы! Видишь? Это и есть моя Валюся!

Я взглянул в ту сторону, куда показал Костас. Валюся как Валюся, очень даже ничего себе. Меня так и подмывало сказать Костасу, что, может, костюм мой и хорош, даже очень и очень хорош, но ни в какое сравнение не идет с волшебным нарядом Салюте... И вся она такая необыкновенная. Интересно, что бы сказал Костас, если бы увидел ее?

— Ну, как тебе, Пранас? Нравится?

— Валюся у тебя очень красивая, честное слово, Костас, — сказал я и зачем-то вздохнул.

Вся наша изба вкусно пахнет праздничной снедью, а уж в горницу хоть не входи — там все это добро красуется на столе. Мигом потекут слюнки, а руки сами собой потянутся к скатерти. Я и не могу удержаться: то с одной тарелки отщипну кусочек, то с другой возьму самую малость.

— Ах ты, сластена, — качает головой мама. — Дождись хотя бы Костаса, тогда и сядем все к столу.

Вот и Костас. Гармонь через плечо. Значит, после гулянья первым делом сбегал домой, а потом уже к нам. Понятно, зачем ему двухрядка: посидит у нас, а после поспешит в соседнее село, к своей Валюсе, и там начнется вечеринка. На гулянье он не задерживался, потому что Валюся только представление посмотрела, а потом села со своими родителями в бричку и укатила. Ну а раз нет Валюси, то и Костасу на гулянье делать нечего. Я видел, он даже нос повесил.

2
{"b":"130889","o":1}