Однако никто не смог бы остаться совсем унылым, встретившись с той симпатией, которую мне выразили уже в первых деревнях и городах Индии. Нам все еще нужно было путешествовать целую неделю и одолеть несколько горных перевалов, чтобы достичь шоссе или железной дороги.

Но на пути я с радостью встретился с одним чиновником, которого знал еще по первому посещению Индии. Затем меня встретили специальный офицер связи и переводчик, которые были со мной во время моего прошлого визита, после чего мне была доставлена очень сердечная телеграмма от господина Неру:

"Мои коллеги и я приветствуем Вас и посылаем наши поздравления по случаю Вашего благополучного прибытия в Индию. Мы будем счастливы предоставить необходимые средства и удобства для Вас, Вашей семьи и свиты, необходимые для пребывания в Индии. Народ Индии, который Вас так почитает, без сомнения, сохранит традиционное уважение к Вашей личности. Добро пожаловать".

Когда мы добрались до железной дороги в Тезпуре, я был удивлен и даже поражен, когда обнаружил тысячи телеграмм с добрыми пожеланиями и около ста журналистов и фотографов, представлявших газеты всего мира, которые прибыли в это отдаленное место, чтобы встретить меня и услышать то, что они называли "историей года". Я был очень тронут, обнаружив такой большой интерес к моей судьбе, но в тот момент я просто не мог говорить с ними без напряжения. Мой ум не был готов для этого, тем более в такое время, когда всякое слово должно было быть тщательно обдумано, чтобы не нанести вред моему народу в Тибете.

Поэтому я ограничился тем, что распространил заявление, в котором кратко изложил - прямо, но в очень сдержанных выражениях - последние события той истории, которую я рассказывал в этой книге.

В заявлении я выражал искреннюю признательность за доброжелательные послания, которыми меня осыпали, и за гостеприимство индийского правительства. Далее, в нем добавлялось (и это было написано в третьем лице), что Далай Лама желал бы в данный момент выразить свое глубокое сожаление о трагедии, которая охватила Тибет, и что он от всей души надеется, что эти беспорядки вскоре прекратятся без дальнейшего кровопролития.

Двумя днями позже в Пекине было сделано заявление, которое начиналось следующими словами: «Так называемое "Заявление Далай Ламы" является грубой фальшивкой, неаргументированной, полной лжи и петляний». После описания событий глазами китайских Коммунистов и настоятельного повторения, что я был Похищен мятежниками из Лхасы, в нем говорилось, что я просто выражаю волю империалистических агрессоров, И предполагалось, что не я сам сделал это заявление.

В эти дни китайцы также яростно ополчились против "империалистов и индийских экспансионистов". Ведь так легко ранить словами и так легко на поверхности показаться убедительным, если не заботишься об истине. Некоторые резкие ответы были высказаны спикером индийского парламента. Но я не мог себе позволить вступать в споры, в которых китайцы выражались про сто оскорбительно. Относительно искажения истины, которое ими совершалось, я лишь ограничился вторым кратким заявлением для прессы несколькими днями позже, в котором подтверждалось, что я действительно издал первое заявление и не меняю своей позиции.

Опять-таки меня поражало то, как китайцы обвиняют в нашем восстании всякого, кого только можно к этому делу привязать, подобно тому, как раненая собака бросается на каждого. В разные времена они пытались возложить вину за происходящее на воображаемых несуществующих "империалистов", на тибетцев, живущих в Индии, на индийское правительство, на "правящую клику" Тибета, как теперь обозначали мое правительство. Они не могли позволить себе признать истину, что восстание поднял сам народ, который китайцы, как они утверждали, пытались освободить, и народ самостоятельно поднял это восстание против их "освобождения", и что правящий класс Тибета гораздо больше, чем народ, хотел бы достичь соглашения.

Вскоре после того, как я достиг Тезпура, индийское правительство послало специальный поезд, который доставил нас в Мисор, у подножия Гималаев к северу от Дели, где для меня было подготовлено временное жилище. Это было путешествие, занявшее несколько дней и подарившее незабываемые переживания, поскольку, где бы только поезд ни останавливался, приветствовать нас собирались громадные толпы народа. Я помню гостеприимство индийского народа во время моего предыдущего визита. Но теперь в нем были новые черты - сердечного сочувствия.

Это согревало мое сердце и заставило вспомнить тибетскую пословицу: "Боль существует как мера удовольствия". Понятно было, что они пришли не просто посмотреть на меня, а выразить свои симпатии Тибету.

Тем не менее, я был очень рад, когда мы добрались до Мисора и я смог наконец отдохнуть от целого месяца путешествий и напряжений и спокойно поразмыслить над нашими проблемами.

Я прожил в Мисоре год, до той поры, пока индийское правительство не предложило мне дом, который я мог использовать столько, сколько необходимо, в месте, именуемом Дхарамсала. Это на крайнем северо-западе Индии, где я живу и сейчас.

Вскоре после того, как я достиг Мисора, меня навестил господин Неру, и я был счастлив вновь побеседовать с ним. В июне я сделал еще одно заявление для прессы. До этого времени я публично не делал никаких резких заявлений о китайских коммунистах, поскольку знал, что в Китае так много хорошего, и не хотел допустить мысли, что Китай откажется от разумных переговоров. Но беженцы из Тибета полились рекой, и я был приведен в ужас их рассказами. Меня заставили увидеть, что китайцы вознамерились подавить Тибет простым зверством.

Я вынужден был начать высказываться значительно резче. Я заявил, что, возможно, пекинское правительство не знает точно, что делают его представители. И в действительности я не мог поверить, что Мао Цзэ-дун одобрил все это. Я предложил, что, если бы они предоставили возможность международной комиссии расследовать факты, то я и мое правительство с удовольствием Приняли бы заключение такой комиссии. Мы все еще Надеялись на разумное соглашение и на самом деле даже сейчас продолжаем желать его. Но китайцы никогда не принимали этого предложения. На пресс-конференции я также формально отказался от "Соглашения из 17 пунктов". Я сделал это по своей собственной инициативе, но когда в Мисоре мне впервые в жизни выдался случай встретиться с экспертами по международным отношениям, они подтвердили, что это было сделано правильно.

До сих пор справедливость нашей позиции казалась мне самоочевидной. Но теперь мне представилось, что, если все остальное не даст результата, мы можем попросить ООН рассмотреть наш вопрос. Я твердо решил не торопиться в этом деле, так как здесь становились важными чисто внутренние проблемы юриспруденции. Я знал, что китайцы заявят, что Тибет всегда был частью Китая, несмотря на 38 лет полной свободы, и, если они смогут обосновать это свое притязание, они также смогут заявить, что их вторжение в Тибет было чисто внутренним делом, в которое ООН не сможет вмешаться.

Но во время моего пребывания в Мисоре Международная комиссия юристов изучила договоры, подписанные в начале столетия, и, как я уже объяснял, пришла к выводу, что мы были полностью суверенным государством, фактически и юридически независимым от Китая. Согласно этому заключению комиссия продолжила рассмотрение "Соглашения из 17 пунктов". Поскольку мы этот документ подписали, мы отказались от своего суверенитета. Можно было спорить, что наши представители, подписавшие его, находились под угрозой физической расправы и дальнейших военных действий против Тибета, но нам могли выдвинуть встречный аргумент, что подписание договора под давлением не всегда делает договор недействительным. Например, договоры, подписанные при окончании войн, все проигравшие подписывают под давлением.

Но, если договор нарушается одной из сторон, то он по закону может быть расторгнут другой стороной, и тогда более не имеет юридической силы. Китайцы, несомненно, преступили "Соглашение из 17 пунктов", и мы были готовы доказать это. Теперь я отказался от "Соглашения", и оно перестало связывать нам руки, поэтому наше требование суверенитета осталось таким же, каким было и до того, как соглашение было подписано.