Я не знаю, был ли это результат моих протестов Чжоу Энь-лаю в Дели, но, как бы то ни было, слова эти были сказаны слишком поздно, чтобы существенно повлиять на враждебность народа.
В этот же период этого лицемерного дружелюбия, однако, китайцы объявили на публичном митинге, не предупредив об этом Кашаг, что на востоке разразилось восстание против их правления и что они готовы сделать все необходимое, чтобы подавить его.
Для министров это был шок. Они знали, конечно, что кхампа воюют, но не знали, что восстание настолько серьезно, что китайцы решились публично признать его существование.
Затем вдруг, без всякой видимой причины, этот дружественный период закончился, и мы вновь попали в старую атмосферу угроз, требований и слегка прикрытых оскорблений. После моего визита в Индию я пригласил господина Неру посетить Лхасу. Я сделал это не столько потому, что хотел развлечь его здесь и высказать мою благодарность за его гостеприимство в Индии, сколько потому, что хотел, чтобы он получил собственное непосредственное впечатление о том, что происходит в Тибете. Он принял это приглашение, и китайцы поначалу не возражали. Но мне, конечно, следовало знать, что случится далее. Я должен был понимать, что они не осмелятся позволить государственному деятелю из внешнего мира увидеть, что они делают. Незадолго до того, как визит должен был состояться, они объяснили, что не могут гарантировать его безопасность в Тибете, предполагая, что тибетцы могут нанести ему вред, вместо того, чтобы приветствовать его, как спасителя, что они, конечно, сделали бы. Поэтому, к сожалению, мое приглашение должно было быть отозвано.
Так я вновь был отрезан от всяких симпатий и советов. Постепенно из сообщений беженцев начало складываться более ясное впечатление об ужасных событиях, происходивших на востоке и северо-востоке, хотя точная история происшедшего не известна и по сей день и, возможно, никогда не станет известной. Там, в районе, который был полностью под китайским правлением со времен начала вторжения, число кхампа, которые ушли в горы и начали партизанскую войну, выросло с нескольких сотен до десятков тысяч. Они уже имели крупные столкновения с китайской армией. Китайцы использовали артиллерию и авиацию. Не только против партизан, когда им удавалось их обнаружить, но также и против деревень и монастырей, которые, как они верно или неверно предполагали, симпатизировали партизанам или поддерживали их. Эти деревни и монастыри были полностью разрушены. Монахи и светские народные лидеры были подвергнуты избиениям и заключению, их убивали и даже пытали. Земли конфисковывались, священные изображения, книги и другие религиозные предметы, имевшие для нас огромное значение, были испорчены или просто украдены. На плакатах и в газетах пестрели антирелигиозные лозунги, а в школах преподавалось, что религия - просто средство эксплуатации народа, а Будда был реакционером. Несколько экземпляров этих газет, опубликованных на китайской территории, достигли Лхасы, и стали читаться среди тибетских и китайских чиновников.
Китайцы, увидев резкую реакцию тибетцев и сообразив, что они зашли слишком далеко, предлагали по пять долларов за экземпляр, стараясь изъять их из обращения до того, как вся Лхаса их прочитает.
Если китайцы когда-либо и пытались завоевать расположение тибетцев как добровольных граждан их "матери-родины", очевидно, что эти попытки они оставили, по крайней мере в восточных провинциях. Тибетцев никогда нельзя было запугать до молчания, и атаковать нашу религию, самое драгоценное, что у нас есть, было безумной политикой. Результатом этих действий стало просто распространение и усиление восстания.
Через короткое время после моего возвращения в Лхасу население на всем востоке, а также северо-востоке и юго-востоке Тибета взялось за оружие. Лишь западная и центральная части страны оставались сравнительно мирными.
Конечно, я выражал энергичный протест китайским генералам в Лхасе против их возмутительных действий. Но, когда я протестовал, например, против бомбардировок деревень и монастырей, они обещали сейчас же прекратить их, но продолжалось ровно то же самое. В Лхасе количество прибывших кхампа, жителей Амдо или населения других восточных регионов выросло, по крайней мере, до 10 тысяч. Некоторые из них были постоянными жителями, но большинство - беженцами.
Поскольку именно восточное население начало восстание, эти люди в Лхасе стали бояться, что китайцы захотят отомстить им, и послали прошение в Кашаг с просьбой о защите. Китайские командующие уверили
Кашаг, что не собираются применять какие-то карательные действия ко всем восточным народам в целом. Кашаг вызвал местных лидеров кхампа и постарался сделать все возможное, чтобы убедить их не бояться. Но те успокоились только на короткое время.
Вскоре они вернулись и попросили Кашаг представить формальное свидетельство от китайцев, что жители из Кхама и Амдо не будут наказаны. Китайцы отказались дать его под тем забавным предлогом, что, "если такое заверение станет публично известно, оно достигнет Индии, и Китай потеряет лицо".
Больше ничего Кашаг сделать не мог, за исключением повторения устных обещаний, которые дали китайцы, и предоставления этих обещаний в письменной форме со стороны Кашага. Но вскоре появились признаки того, что и эти обещания могут оказаться такими же пустыми, как многие другие. Через несколько недель китайские офицеры начали обходить палатки кхампа, делая перепись и записывая всякого рода детали личной биографии каждого, кого они там находили. Ничего подобного они ранее не делали, и в умах кхампа это вызвало новую волну опасений. Они думали, что это была подготовка к массовым арестам, и решили, что оставаться в Лхасе уже небезопасно.
Тогда начался великий исход. Группа за группой беженцы по ночам уходили в горы. Некоторые брали с собой семьи и присоединялись к партизанским отрядам в горах, и вскоре почти никого из беженцев не осталось в Лхасе.
Конечно, китайцев это разгневало, и их жалобы посыпались в наш Кашаг. Я также был очень несчастлив, что события развивались таким образом. Это еще более заострило мою дилемму, потому что часть моего существа восхищалась бойцами-партизанами. Это были храбрые люди, мужчины и женщины, которые жертвовали свои жизни и жизни своих детей во имя спасения нашей религии и страны. Спасения единственным путем, который они могли видеть.
Если кто-то услышал бы об ужасающих деяниях китайцев на востоке, то сразу понял бы, что стремление к возмездию было естественной человеческой реакцией. Более того, я знал, что они воюют, оставаясь лояльными ко мне как Далай Ламе. Далай Лама оставался сердцем того, что они пытались защитить.
Однако я был вынужден вернуться к своему старому аргументу. Я часто вспоминал свое посещение Раджгхата. И снова думал, какой совет Махатма Ганди дал бы мне в этих изменившихся обстоятельствах. Предложил бы он вновь ненасилие?
Я мог только верить, что он сделал бы это. Насколько громадным ни было бы насилие, примененное к нам, никогда не могло быть правильным использовать насилие в ответ. Кроме того, с практической стороны, я рассматривал зверства на востоке как ужасный пример того, что китайцы с легкостью могли бы осуществить по всему Тибету, если бы мы начали воевать с ними. Я должен, думал я, вновь попытаться убедить мой народ не использовать оружие и не провоцировать такие же или еще худшие жестокости по всей нашей стране.
Я попросил Кашаг послать письмо лидерам кхампа, где выразил эти свои пожелания. Они назначили миссию из двух или трех монахов для того, чтобы найти руководителей партизан и передать им письмо. Та же миссия взяла обещание с китайцев, что, если партизаны сложат оружие, никакие акции не будут предприняты против них. Такого рода обещание содержало в себе намек, что, если они откажутся, акции будут жестокими. Китайцы пытались требовать взамен на свои обещания, чтобы кхампа действительно сдали оружие, но Кашаг убедил их не настаивать на этом требовании, потому что понимал, что кхампа никогда этого не сделают.
