Шеллинга прельщала возможность вернуться к преподаванию, вернуться в Иену. Ему предложили кафедру логики и метафизики, хотя он с большей бы охотой предпочел богословие. «Мысль, что я опять могу действовать как преподаватель в это значительное и приобретающее еще большую значительность время, что я могу насладиться золотой свободой, которую, пожалуй, ни в одном университете нельзя вкусить в той мере, как в Иене, глубоко волнует меня. Перспектива стать лишь преподавателем философии не увлекала бы меня в такой высокой степени, но возможность совершить постепенный и достойный переход к теологии, для чего бы я подыскал средства, и мысль, что таким образом с божьей помощью я совершил бы нечто значительное для всей Германии и зажег бы в ней благодетельный свет, по сравнению с которым то, что я сделал в молодости, было бы лишь тусклым мерцанием, — вот что возбуждает меня и почти приводит к решению». Но он просит отсрочку, время на размышление.
Три обстоятельства мешают ему сразу принять приглашение. Прежде всего он не уверен, действительно ли это ему нужно. Кроме того, надо проверить свои силы, моральные и физические. И наконец, его связывает чувство долга перед баварским правительством, которое во всем идет ему навстречу. Он спрашивает совета у брата и у матери (отца уже три года как нет в живых). Карл уговаривает его остаться в Мюнхене. Шеллинг поступил именно так. О том, что Гёте строил против него козни, он не узнал.
Все это время Шеллинг не забывает о главном своем труде. Выпуская «Самофракийские божества», он ставит к брошюре подзаголовок: «Приложение к „Мировым эпохам“». Раз вышло приложение, книга обязательно будет! Апрель 1816 года он проводит за городом, в одиночестве, Думая таким образом ускорить работу. Но книга не получается. В июне Котта спрашивает, как дела. «Вы спрашиваете о „Мировых эпохах“. После того как я столь часто возвещал об их завершении, сейчас я буду молчать до тех пор, пока не преподнесу Вам чистые листы. С этой книгой у меня как с вином у винодела: после долгого хранения все стало таким хорошим, что невольно хочется добиться лучшего. Разумеется, пора кончать с колебаниями, тем более что не могу выступить ни с чем другим, пока не заложен этот фундамент. Я думаю, в течение этого года книга появится».
Июль, август, сентябрь он снова проводит за городом, интенсивно работает. Каков результат? В конце сентября Шеллинг предлагает Котте издать книгу… об эгинских скульптурах.
Сегодня они стоят в Мюнхенской глипототеке. Мраморные фигуры, некогда украшавшие фронтон храма Афины на острове Эгина. В центре богиня, взирающая на схватку между ахейцами и троянцами. У ее ног павший греческий воин, за его тело и идет бой копьеносцев и лучников. Композицию восстановили виднейшие искусствоведы, статуи реставрировал знаменитый скульптор Торвальдсен.
А тогда это была груда обломков, недавно найденная и извлеченная из-под земли. Кронпринц Людвиг приобрел их для Мюнхена, но находились находки еще в Риме. Художник Вагнер первым описал их; по желанию кронпринца Шеллинг включился в работу и дополнил текст Вагнера своими соображениями. В таком виде, как труд двух авторов, книга увидела свет в начале 1817 года.
И снова «Мировые эпохи». Котте он поясняет: «Не думайте, что только что законченная работа, от которой я не мог отказаться, которая связана с моими служебными обязанностями, заставила меня забыть о главной задаче» — книга, мол, будет написана.
Шеллинг стал другим. Изменился и его характер. «Многие острые углы закруглились, — свидетельствует современник. — Деспотические черты уступили место доброжелательным». Он наслаждается семейным счастьем. «Я нашел то, что мне было нужно», — сказал он в первый же год своей новой супружеской жизни и от этих слов никогда не отрекался. Что касается Паулины, то она без ума от своего мужа. «Я счастлива без меры, — признается она своей доверенной подруге, — Шеллинг — самый дорогой, самый лучший человек на свете, у нас взаимная сердечная склонность, наши желания и стремления едины, мы живем каждый в другом и только для другого».
Паулина подарила ему уже трех детей — двух мальчишек и девочку, названную Каролиной (потом будут еще две девочки и мальчик). Сначала случился выкидыш. Паулина была на четвертом месяце, когда в октябре 1812 года почтальон принес письмо в траурной рамке. Ей показалось, что письмо из Готты, где остались ее близкие, и она свалилась замертво. Письмо было из Вюртемберга: умер отец Шеллинга. Несколько дней Паулина чувствовала себя плохо, и затем наступили преждевременные роды. Шеллинг горевал и строил мрачные прогнозы на будущее. Ему так хотелось иметь детей.
Через год все обошлось благополучно, на свет появился здоровый мальчик, названный в честь матери Паулем. Счастливый отец описывал теще подробности родов, которые прошли необыкновенно легко. «Это было прекрасное, незабываемое мгновение». У Шеллинга удивительно развито эстетическое отношение к миру. Раз уж он смог опоэтизировать даже смерть самого близкого ему существа, как же ему не любоваться появлением на свет нового человека!
Как он был горд и доволен своим сыном! «Это замечательный ребенок, совсем не такой, каких я видел прежде, у него развитые формы, он круглый, упитанный, сильный и очень длинный, так что трудно понять, как это Паулина перенесла так легко беременность. Что мне особенно в нем нравится, так это выражение лица, умное, понимающее, разумное. Мне не следовало бы упоминать об этом, так как все находят, что он похож на меня, как две капли воды. А голова у него в темных волосиках, большие красивые ногти на ногах и руках, и весь он полон жизненной силы. Паулина носила его, сколько нужно, вес и размеры у него нормальные, вообще сделан он заботливо и умело, это не фрагмент будущего человека, а настоящий человек, да еще парень».
В кругу семьи хорошо. Только вот работа не клеится. Дома стало шумно, пищат малыши, снует прислуга. Столица тяготит его. «Лучше жить в деревне, чем в этой сутолоке, где каждый третий — солдат». Летние месяцы он проводит за городом. Ищет уединения.
В 1818 году он уже в марте перебрался в Валлерзее. Здесь гробовая тишина и изумительный ландшафт. Но покоя и радости нет. Он думает о том, как лучше устроить свой быт в городе. Прежде всего надо убрать шкаф, стоящий перед входом в его комнату, чтобы никто не попадался ему на глаза, и запереть все ведущие в кабинет двери. От Паулины нет писем, он волнуется, собрался уже возвращаться в Мюнхен, как вдруг пришло долгожданное письмо. Слава богу, все в порядке. Жена и дети здоровы. «Я могу находиться в разлуке с вами только потому, что уверен, если бог даст мне здоровье и силы, я завершу наконец свою работу». Он ложится спать в половине десятого, встает в половине шестого. Но «Мировые эпохи» далеки от завершения.
А Шеллинг по-прежнему уверен в своих силах. Ему кажется: еще одно усилие — и будет поставлена точка, книга уже почти готова, остается навести лишь последний блеск. «Я стою там, где хотел, и нужно мне всего лишь несколько часов, свободных от посторонних занятий, чтобы все закончить, к моему полному удовлетворению». Это он пишет в январе 1819 года шведскому поэту П. Аттербому.
Год назад они виделись, и Аттербом нашел во внешности философа нечто наполеоноподобное. «Его манера вести разговор несет печать своеобычности, непосредственности, лаконичности, он всегда попадает в точку, чем, как рассказывают, отличались лучшие беседы императора; различие в принципах и устремлениях между ними абсолютно, сходство касается чисто внешней манеры, которая является общей для всех мужей античного склада. Эта манера у Шеллинга, как и у Наполеона, состоит в ясности, самообладании, спокойствии».
Слава его растет и давно перешагнула границы Германии. В Швеции начало выходить Полное собрание сочинений. К 1819 году издано уже четыре тома. Из Франции приезжают к нему на выучку два философа — Виктор Кузен и Луи Ботен. Каждый из них проводит в Мюнхене по месяцу, стараясь проникнуть в глубины его учения. Шеллинг очаровывает и того, и другого, держит перед каждым длинные речи, из которых они мало что усваивают. Вот когда речь зашла о политике, Кузен уверенно записал в своем дневнике «Думает, как я».
