Но пока Трофимов раскалялся, Катя остывала.

— Хотя бы любовь! сказала она безнадежно. — Хотя бы… Но как ты не понимаешь, что для женщины любовь — это не только встречи и постель? Это еще и кухня, где готовишь ему поесть, это еще магазины, где что-то покупаешь для него, это обувь, которую ему чистишь, когда он спит. Это семья, понимаешь? Любовь, это когда не только знаешь, что нужна ему вообще, но и реализуешь эту нужность в каждодневных мелочах. Вот когда для женщины наступает любовь!

— Но ведь я же хочу на тебе жениться… и ты мне действительно нужна…

— А вот тут не судьба. Я знаю, ты не виноват. Ты все делал правильно и хотел как лучше. Это я запутала свою жизнь, ты уж прости. Но просто не судьба.

Последнюю фразу Катя произнесла, как поставила жирную черную точку. Трофимов уже знал это ее состояние. Один-два раза она уже говорила таким тоном, и он означал — приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Однако было а слове «судьба» что-то еще. Трофимов спросил себя: «что»? Ответ он даже не понял, а постиг — почувствовал всем телом. За этим словом стояла не только констатация безвыходной ситуации, но и намек на какие-то неведомые, зачеловеческие силы. Короче, именно то, разговора о чем он не хотел.

— Ну ладно, сейчас. Но ведь мы еще молоды, Саша растет, он скоро будет все понимать. Ты ведь можешь пока жить с мужем…

— Ах, даже так? — по-женски вскинулась Катя, словно не она только что убеждала в этом Трофимова. — А ты из благородства постоишь под окном, пока я буду с ним спать?

Она так ядовито сказала последнюю фразу, что Трофимов возмутился:

— Да что в конце-концов я оправдываюсь? Ну и черт с тобой, живи, как хочешь — одна, с мужем, с приятелями мужа, с кем хочешь! Когда-нибудь ты пожалеешь, что прогнала человека, который тебя любит! Который, может быть, единственный в мире тебя любит!

— Уходи, пожалуйста, уходи! И больше не приходи, прошу! — Трофимову показалось, что именно после этих слов она впервые почувствовала потерю.

Теперь надо было уходить. Ему еще много хотелось сказать, Трофимов с трудом удерживал слова» должные убедить, что-то растолковать… Огромным внутренним усилием Трофимов остановил себя в прямом и переносном смысле, повернулся и зашагал, даже не попрощавшись.

— Я еще приду, — уговаривал ом себя. — Я еще много раз приду. Она меня любит, любит, любит…

При этом Трофимов все время вслушивался в тишину парка и с радостью услышал, что Катя его догоняет. Но, конечно, он не остановился, а только замедлил шаг.

Катя остановила его за плечо. Трофимов как бы нехотя обернулся. Он чувствовал, какое обиженное и расстроенное при этом было у него лицо. Но то, что он увидел, поразило. Глаза Кати не плакали. Она догнала его вовсе не для того, чтобы вернуть!

— Ну, что же ты? — сказала она прерывисто дыша, словно бежала за ним через весь парк. — Ну, что же ты? Ну, заставь меня остаться, заставь меня полюбить тебя еще сильней! Сделай так, чтобы я легла с тобой, прямо здесь, на асфальте. Ты же можешь, ну?

Все это — и ее голос, и дыхание, и сам смысл ее слов показались Трофимову такими неожиданными и дикими; что он растерянно попятился. Но она крепко впилась ему в плечо.

— Что? — совсем уж глупо переспросил Трофимов.

— Ты же можешь, — повторила Катя. — И я забуду и Сашу, и мужа, я пойду за тобой на край света. Ну же, колдуй, гипнотизируй, твори заклинания, давай!

Голос ее звенел. Трофимову показалось, что она ненавидела его в этот момент.

— Не глупи, Катечка, — попросил он испуганно. — С чего ты взяла?

— Не можешь? — спросила она с презрением. — Не можешь, колдун хренов? Иди ты!

Трофимов не успел даже придумать хоть какой-нибудь ответ. Катя повернулась и побежала. Через несколько шагов у нее подвернулся каблук. Она на бегу сбросила туфли, подхватила их, почти не останавливаясь, и побежала дальше в колготках. А он стоял, смотрел ей вслед и не мог думать ни о чем. Только последние ее слова перекатывались в мозгу, как шарики в погремушке: «Колдун хренов… Иди ты!»

Когда Катя скрылась за поворотом, пошел и Трофимов. В этот вечер ни о чем другом, кроме этих слов, он не думал.

Ему наконец пришлось дать себе тот отчет, которого он так долго избегал. Да, у него действительно есть какие-то ненормальные для человека способности. И они должны пугать обычных людей, отталкивать от Трофимова. Трофимов вспоминал администратора в гостинице, и его прошибал холодный пот. Ну хорошо, что подвернулся фикус в холле. А если столб на улице? А если крыша дома? Да, спасая Катю, он остановил «Жигули». Но ведь непроизвольно. Значит, может быть, что он непроизвольно остановит самолет в полете? Что будет с пассажирами и экипажем?

Только теперь он окончательно понял, что Катю потерял навсегда. Боль этой мысли органически слилась со страхом перед самим собой. Чудовищные происшествия, изобретаемые его фантазией, измучили Трофимова так, что он только вяло удивился, очутившись в своей комнате в общежитии. Он не помнил, как и какой дорогой пришел. Он вообще не был уверен, что пришел, а, например, не перенесся. Ему не хотелось об этом думать — ему очень хотелось пить. Кое-как собравшись, сконцентрировавшись на этой мысли, он побрел на кухню ставить чайник и пока тот закипал, попробовал взять себя в руки. Выхода было два, точнее, не выхода, а пути. Первый пугал его больше, чем все остальное вместе взятое. Он вел прямиком в какой-нибудь институт, где его, Трофимова, будут изучать. Трофимов не знал, есть ли институт, который занимается такими, как он, и если есть, то где. Но ему живо вспомнилась картинка из школьного учебника: собака, на которой ставил опыты Павлов. Она стояла, перебинтованная и привязанная к какой-то подставке. У нее был перерезан пищевод, а к пасти прикреплена пробирка… Б-р-р! Кроме того, было и другое препятствие. Ой не знал, как вызывать свои способности. А без этого, кто ему поверит?

Второй путь казался легче, хотя и туманней. Он, Трофимов, должен был начать с того, чтобы понять, откуда это у него? Изучить свою жизнь, все что связано с родителями, обстоятельствами рождения и, черт побери, зачатия. Все, что сможет.

И только поняв, что сделать выбор между возможностями, которых пока не знал. Внутренне склоняясь ко второму пути, Трофимов снял с плиты кипящий и плюющийся кипятком чайник и заварил чай прямо в нем. Уже в комнате, у стола, Трофимова с чайником в руке прихватило первый раз. Он мало что запомнил из этого первого «проникновения». Ему вообще показалось, что прошло не больше минуты. Очнувшись, он налил себе стакан чая и поразился — чайник остыл. Он был даже не теплый, а холодный, как будто и не кипел. Значит, он простоял у стола с чайником в руке по меньшей мере час-полтора!..

Конечно, обо всем этом Трофимов Выговцеву не рассказал. В психиатрической больнице, и вообще после разрыва с Катей, его необычные способности не проявлялись ни разу. Трофимову все чаще казалось, что и «Жигули», и полет к Катиному окну, и прочее — бред, к счастью, прошедший. Стоило ли усугублять диагноз, рассказывая обо всем Выговцеву? Вопрос был: «когда это началось?» и ответ его исчерпывал: «после разрыва с любимой женщиной». А причина разрыва — это забота двоих и к делу отношения не имеет.

Из записей врача-интерна Анатолия Выговцева

На последний вопрос отвечает четко, но кратко. От расспросов о любимой женщине и обстоятельствах разрыва говорит неохотно и замыкается в себе. Очевидно, разрыв и последовавшее за ним потрясение сработали детонатором, запустившим болезнь, проявившим ее из латентной в активную форму. Однако, похоже, какие-то известные Трофимову проявления болезни были и раньше, возможно, даже послужили причиной разрыва. Необходимо попробовать еще раз навести разговор на эту женщину, тем более, что говоря о ней, он невольно выдает свое доброе и нежное к ней отношение, — то есть подсознательно он не считает ее виновной в столь потрясшем его разрыве. Комплекс вины? Вряд ли этот спокойный и добрый человек мог совершить что-нибудь настолько плохое…