С полчаса он плескался под душем, переоделся во все чистое и отправился в торговый центр. Асаф шагал по улицам, слегка ошалевший от воздушных шаров и чистеньких магазинчиков. Он сам себе казался каким-то ненастоящим, двойником подлинного Асафа, того, который находится там, где ему следует сейчас находиться. На деньги, оставленные мамой на всякий пожарный в коробке для шитья, он купил четыре гамбургера (один — для Динки) и несколько пакетиков с орешками в шоколаде и всякой прочей сладкой чепухи, потому что Шай накинулся на шоколад и запасы Тамар быстро таяли. Прохаживаясь среди безмятежной публики, Асаф вдруг вспомнил свое ощущение, когда входил в комнатку спящей Муки. Она спала, как спят маленькие дети — на спине, свободно раскинув ручки и ножки, всецело доверясь миру. И Асаф тогда чувствовал, насколько она бесхитростна и наивна, и его переполняло желание защитить ее. И вот сейчас, в людской толчее, он ощутил нечто похожее: все эти люди гуляют, не подозревая о том, что происходит совсем рядом с ними, не ведая, насколько жизнь темна, опасна и хрупка.

Встреча до предела вымотала Асафа, к концу разговора он весь взмок. Из торгового центра он едва не отправился домой, чтобы снова принять душ. Ничего особенного, по сути, не случилось. Он встретился с двумя очень ухоженными, холеными, хорошо одетыми людьми, чуть моложе его родителей, гораздо более образованными и весьма прагматичными. Они почти не дали ему раскрыть рта, и на все, что он говорил, у них имелся ответ. И вообще, хотя это он пришел рассказать им правду, они вели себя так, как будто делали ему великое одолжение. Они еще и спорили, в основном мужчина, словно Асаф в чем-то перед ними виноват, и изо всех сил старались, чтобы он осознал, насколько они правы и обижены. Асаф не знал, как ему себя с ними вести. Он просто передал то, что его просили передать, отказался сообщить дополнительные детали и задал только один вопрос — тот самый. И с изумлением увидел, какие усилия потребовались этому взрослому мужчине, чтобы хоть чуточку смягчиться и ответить согласием.

И в тот момент, когда это все же случилось, лицо мужчины затряслось. Сперва правая бровь затрепетала, точно наделенная собственной жизнью, а потом все лицо будто распоролось, расползлось, и этот взрослый человек разрыдался, заслонившись ладонями. Женщина тоже заплакала — не пытаясь скрыть слез. И ни единой попытки дотронуться друг до друга, утешить, приласкать, успокоить. Они сидели отчужденно, каждый отстранившись от другого, и каждый рыдал своими отдельными слезами. Асаф, вспоминая слова Тамар, понимал, что является свидетелем чего-то невероятного для этих людей — отказа от их обычного притворства. Он не знал, как их успокоить, а потому заговорил про Тамар. Они плакали, а он убеждал, что она им поможет, что на нее можно положиться на все сто, что все будет хорошо и прочие глупости в том же духе. А они все плакали. Рыдания эти, похоже, копились немало времени, а когда немного стихли, то они оба долго сидели молча, внимательно слушая его — несчастные и даже по-своему трогательные. И тут разговор начался по новой. Дрожащими и покорными голосами они спрашивали Асафа о том, на что у него не было ответа. Ведь он слишком мало знал и про Шая с Тамар, и про то, что с ними происходило прежде, до того, как он их встретил. Но они все спрашивали и спрашивали. У него возникло чувство, что они спрашивают о том, о чем не осмеливались спросить все это время даже самих себя. Он в основном отмалчивался, лишь изредка отделывался скупыми ответами, и прервал их — и потому, что гамбургеры давно остыли, но главным образом потому, что понимал: с каждой минутой Тамар все сильнее уверяется, что он не вернется. И мысль эта была невыносима.

Покидая торговый центр, он думал, как же права была мама, заявившая однажды, до чего ее бесит то, что для получения профессии родителя, самой важной и трудной профессии на свете, не надо сдавать даже плевого экзамена.

Они сидели вчетвером у входа в пещеру и уплетали привезенную им еду. То есть Асаф уплетал, и Динка тоже уплетала, и Шай жевал помаленьку, и только Тамар не могла проглотить ни крошки. Она не сводила счастливых сияющих глаз с Асафа, словно тот свалился на нее негаданным подарком. Поев, они немного подремали на солнце, улегшись треугольником — голова Шая на ногах Тамар, ее голова — на ногах Асафа, а его — на ее рюкзаке. И Шай впервые рассказывал о том, что с ним происходило за этот год. Сквозь ткань джинсов Асаф чувствовал, как Тамар сжимается, слушая дикий рассказ брата: о местах, где он кантовался, об унижениях, о несчастьях, которые перенес. Временами Шай замолкал, и тогда вступала Тамар: вспоминала какое-нибудь забавное выступление в Ашдоде или в Назарете, рассказывала о бесконечных переездах, о том, каково петь на улице перед посторонними. Асаф слушал и внутренне ежился, он знал, что сам бы никогда на такое не решился. Только подумать, как она все спланировала, не отступилась и не сломалась. Вот из таких и получаются бегуньи на марафонские дистанции.

Шай с Тамар делились воспоминаниями об уличных выступлениях, историями про Пейсаха. Когда упомянули его знаменитую косицу, Асаф понял, что именно этот тип ударил Теодору. Но Тамар была такая радостная, что ему не захотелось портить ей настроение рассказом про монашку. Тамар перекинулась на охранников, карманные кражи, рассказала о несчастной русской, об отце с мальчиком в Зихроне, о многих других людях, обворованных на ее глазах. Потом они с Шаем изобразили для Асафа, как люди кладут монеты в шапку. Шай режиссировал, а Тамар актерствовала: вот скупердяи, которые стараются скрыть от остальной публики, как мало они дают; а вот эти швыряют тебе деньги так, словно покупают тебя с потрохами; а вот эти от чрезмерной душевной тонкости вообще ничего не дают; а некоторые отправляют положить деньги ребенка; и, наконец, те, кто слушает-слушает тебя, а потом, бац, прямо на последней ноте испаряются — и с приветом.

Тамар играла, смеялась, в ее движениях появились легкость и грация. Асаф наблюдал, как ее тело возвращается к жизни, как сущность Тамар пробивается наружу сквозь защитную броню. Тамар и сама почувствовала, что с ней происходит нечто замечательное, что она вся — как название той книги Иегуды Амихая, только наоборот — кулак снова становится раскрытой ладонью и пальцами. Закончив, она поклонилась по-королевски, и Асаф зааплодировал и подумал, как здорово было бы сфотографировать ее в такой момент, вот с этим переменчиво-радостным лицом.

Шай спросил Асафа, откуда он, впервые прямо обратившись к нему, спросил, где он учится, и вспомнил двух знакомых ребят из его школы. Асаф, отличавшийся хорошей памятью на лица, сказал, что он, кажется, видел однажды Шая на матче «Апоэля». Может такое быть? Конечно, может, рассмеялся Шай. Асаф поинтересовался, ходит ли он еще на футбол.

— Раньше ходил, — ответил Шай, — сейчас у меня все в прошедшем времени.

— А «Манчестер Юнайтед»? — спросил Асаф. — Вот и постер их висит в пещере?

И Шай рассмеялся:

— Да это Тамар притащила, перепутала, решила, что я за них болею! Роковая ошибка, Ватсон! — И он швырнул в нее веточкой.

Тамар улыбнулась:

— Какая разница — «Манчестер» или «Ливерпуль», разве не одно и то же?

Тут уж мальчишки вскинулись, наперебой принялись объяснять этой дурочке, что ни один болельщик «Апоэля» не станет болеть за команду вроде «Манчестера». Но почему? — упорствовала Тамар. Этот разговор доставлял ей безграничное наслаждение.

— Объясни-ка девчонке — почему, — вздохнул Шай. — А то у меня сил нет.

И Асаф объяснил, почему истинный болельщик «Апоэля» никогда не станет болеть за таких хозяев жизни, как «Манчестер».

— Мы можем чувствовать солидарность только с полными лузерами, только с неудачниками, которые почти выигрывают чемпионство, вроде «Ливерпуля» или, скажем, «Хьюстона»…

— И вот представь теперь, что у меня над головой висит «Манчестер»! — простонал Шай. — Как мне оклематься с Бекхэмом и Йорком над башкой?

Тамар снова расхохоталась и вспомнила, как недавно ее мучил вопрос, может ли человек стать самим собой, если при исполнении некоего задания заморозил свою душу?