По одну сторону город очень медленно уходил вниз, по Другую очень медленно появлялись большие скрещенные опоры колеса. Горизонт отступал, показался Дунай, и быки моста кайзера Фридриха поднялись над домами.

— Ну что ж, — сказал Гарри, — рад видеть тебя, Ролло.

— Я был на твоих порохонах.

— Хорошо устроено, правда?

— Для твоей подружки не очень. Она тоже была у могилы — вся в слезах.

— Славная малышка, — сказал Гарри. — Я к ней очень привязан.

— Когда полицейский рассказал о тебе, я не поверил.

— Знать бы, как все сложится, — сказал Гарри, — то не пригласил бы тебя. Но вот уж не думал, что полиция интересуется мной.

— Ты хотел взять меня в долю?

— Я всегда брал тебя в дела, старина.

Лайм стоял спиной к дверце качающегося вагончика и улыбался Ролло Мартинсу, а тот вспоминал его в такой же позе в тихом углу внутреннего четырехугольного двора говорящим: «Я нашел способ выбираться по ночам. Совершенно надежный. Открываю его только тебе». Впервые в жизни Ролло Мартинс оглядывался на прошлое без восхищения и думал: «Он так и не повзрослел». У Марло черти носят привязанные к хвостам шутихи: зло похоже на Питера Пэна (Персонаж одноименной пьесы английского драматурга Дж. Барри (1860–1937).) — оно обладает потрясающим и ужасным даром вечной юности.

— Бывал ты в детской больнице? — спросил Мартинс. — Видел хоть одну из своих жертв?

Глянув на миниатюрный ландшафт внизу, Гарри отошел от дверцы.

— Мне всегда страшновато в этих вагончиках. — И потрогал дверцу, словно боялся, что она распахнется и он упадет с высоты на усеянную железками землю. — Жертв? — переспросил он. — Не будь мелодраматичным, Ролло, погляди-ка сюда. — И показал на людей, кишащих внизу, словно черные мухи. — Будет ли тебе искренне жаль, если одна из этих точек перестанет двигаться — навсегда? Если я скажу, что ты получишь двадцать тысяч фунтов за каждую остановленную точку, ответишь ли ты не колеблясь: «Старина, оставь свои деньги при себе»? Или начнешь подсчитывать, сколько точек сможешь пощадить? Эти деньги не облагаются налогом, старина. — Он улыбнулся мальчишеской, заговорщицкой улыбкой. — В наше время это единственный способ разбогатеть.

— Ты не мог заняться автопокрышками?

— Как Кулер? Нет, я всегда был честолюбив. Но им не схватить меня, Ролло, вот увидишь. Я снова вынырну на поверхность. Умного человека утопить невозможно.

Вагончик, раскачиваясь, остановился на высшей точке орбиты. Гарри повернулся к Мартинсу спиной и стал смотреть в окно. Мартинс подумал: «Один хороший толчок, и стекло разобьется» — и представил себе тело, упавшее среди тех мух.

— Знаешь, — сказал он, — полицейские собирались вскрыть твою могилу. Кого они там обнаружат?

— Харбина, — простодушно ответил Гарри. Потом отвернулся от окна и произнес: — Погляди-ка на небо.

Вагончик неподвижно висел на высшей точке орбиты, и закатные лучи разбегались по хмурому облачному небу за черными балками.

— Почему русские хотели забрать Анну Шмидт?

— У нее фальшивые документы, старина.

— Я думал, может, ты хотел переправить ее сюда, потому что она твоя подружка? Потому что любишь ее?

Гарри улыбнулся:

— У меня здесь нет никаких связей.

— Что сталось бы с ней?

— Ничего особенного. Выслали бы обратно в Венгрию. Никаких обвинений против нее нет. Ей было бы гораздо лучше жить на родине, чем терпеть грубость английской полиции.

— Анна ничего не рассказала о тебе полицейским.

— Славная малышка, — повторил Гарри с самодовольной гордостью.

— Она любит тебя.

— Что ж, ей не приходилось жаловаться, пока мы были вместе.

— А я люблю ее.

— Прекрасно, старина. Будь добр к ней. Она того заслуживает. Я рад. — У Лайма был такой вид, будто он устраивал все к всеобщему удовольствию. — И позаботься, чтобы она помалкивала. Хотя ничего серьезного ей не известно.

— У меня руки чешутся вышибить тебя вместе со стеклом.

— Не вышибешь, старина. Наши ссоры всегда кончались быстро. Помнишь ту жуткую, в Монако, когда мы клялись, что между нами все кончено? Я всегда доверял тебе, Ролло. Курц уговаривал меня не приходить, но я тебя знаю. Потом он советовал… ну, устроить несчастный случай. Сказал, что в таком вагончике это будет очень легко.

— Но ведь я сильнее тебя.

— А у меня пистолет. Думаешь, пулевая рана будет заметна после падения на эту землю?

Вагончик дернулся, поплыл вниз, и вскоре мухи превратились в карликов, стало видно, что это люди.

— Ну и болваны мы, Ролло, нашли о чем говорить, словно я поступил бы так с тобой — или ты со мной.

Он снова повернулся и приник лицом к стеклу. Один толчок…

— Старина, сколько ты зарабатываешь в год своими вестернами?

— Тысячу фунтов.

— Облагаемых налогом. А я тридцать тысяч чистыми. Такова жизнь. В наши дни, старина, об отдельных людях никто не думает. Раз не думают правительства, с какой стати думать нам? У русских на уме народ, пролетариат, а у меня простофили. В принципе одно и то же. У них свои пятилетние планы, у меня свои.

— Ты ведь был католиком.

— О, я и сейчас верую, старина. В бога, милосердие и во все прочее. Своими делами я не приношу вреда ничьей душе. Мертвым лучше быть мертвыми. Немного они потеряли, уйдя из этого мира, бедняги, — добавил он с неожиданным оттенком искренней жалости, когда вагончик спустился к платформе, и те, кому отводилась участь жертв, усталые, ждущие воскресных развлечений люди уставились на них. — Знаешь, я могу взять тебя в дело. Будет очень кстати. В Старом городе у меня никого не осталось.

— Кроме Кулера? И Винклера?

— Не превращайся в полицейского, старина.

Они вышли из вагончика, и Лайм снова положил руку на локоть Мартинса.

— Это шутка, я знаю, ты откажешься. Слышал в последнее время что-нибудь о Брейсере?

— Он прислал мне открытку на рождество.

— Славные то были дни, старина, славные. Здесь я должен с тобой расстаться. Мы еще увидимся… когда-нибудь. В случае чего найдешь меня через Курца.

Отойдя, он помахал рукой — у него хватило такта ее не протягивать. Казалось, все прошлое уплывает во мрак забвения. Мартинс внезапно крикнул вслед Лайму: «Гарри, не доверяй мне», — но расстояние между ними было уже таким, что эти слова нельзя было расслышать.

— Анна была в театре, — рассказывал Мартинс, — на утреннем спектакле. Пришлось смотреть его с начала до конца во второй раз. Это пьеса о пианисте средних лет, влюбленной девушке и понимающей — очень понимающей — жене. Играла Анна скверно — актриса она в лучшем случае посредственная. После спектакля я зашел к ней в уборную. Анна очень нервничала. Видимо, решила, что я собираюсь начать серьезные ухаживания, а ей было не до того. Я сказал, что Гарри жив, — думал, Анна обрадуется и мне будет неприятна ее радость, но она сидела перед зеркалом, не утирая слез, катившихся по гриму, и тут я пожалел, что она не радуется. Выглядела Анна ужасно, и я любил ее. Я передал ей разговор с Гарри, но Анна почти не слушала, потому что когда я дошел до конца, она сказала:

— Жаль, что он не мертв.

— Он заслуживает смерти.

— Ведь тогда он был бы недосягаем.:— для всех. Я спросил Мартинса:

— Вы ей показали снимки детей, взятые у меня?

— Показал. Думал, они либо доконают ее, либо исцелят. Ей нужно выбросить Гарри из головы. Фотографии я приставил к баночкам с гримом. Она не могла их не видеть. Я сказал Анне:

— Полиция может арестовать Гарри только в этой зоне, и мы должны помочь!

— Я думала, он был вашим другом, — сказала Анна. — Мне другом он был. На мою помощь не рассчитывайте. Я больше не хочу видеть Гарри, не хочу слышать его голоса. Не хочу, чтобы он прикасался ко мне, но и пальцем не шевельну, чтобы причинить ему вред.

Мне стало горько — не знаю почему; в конце концов я ничего для нее не сделал. Даже Гарри сделал для нее больше меня. Я сказал: «Вы до сих пор любите его», словно обвиняя в преступлении. Она ответила: «Не люблю, но он живет во мне. Правда, не как друг. Даже в любовных снах я всегда вижу только его».