— Он мертв. Нельзя же вечно хранить о нем память. Анна ответила:

— Да, но прежде, чем я забуду его, многое может произойти.

— Что вы имеете в виду?

— Может, начну другую жизнь, может, умру, мало ли что.

— Со временем забудете. И влюбитесь снова.

— Знаю, но мне этого не хочется. Неужели не понятно? Тут Ролло Мартинс отошел от окна и снова сел на диван. Полминуты назад оттуда вставал друг Гарри, утешавший его подружку, теперь же это был мужчина, влюбленный в Анну Шмидт, которая любила его покойного приятеля Гарри Лайма. В тот вечер Мартинс больше не вспоминал о прошлом, а стал рассказывать, с кем повидался в Вене.

— Про Винклера я поверю чему угодно, — сказал он, — но Кулер мне понравился. Из всех друзей только он вступился за Гарри. Однако если Кулер прав, то Кох ошибается. А я был так уверен, что напал на след..

— Кто такой Кох?

Мартинс рассказал Анне о своем посещении Герра Коха и передал разговор о третьем.

— Это очень важно, — сказала она, — если только все правда.

— Из этого ничего не следует. Кох ведь уклонился от дознания, неизвестный тоже мог так поступить.

— Я не о том, — сказала Анна. — Выходит, они лгали. Курц и Кулер.

— Может, не хотели подводить человека, если то был друг.

— Еще один друг — на месте катастрофы? Где тогда честность вашего Кулера?

— Как же нам быть? Кох отказался продолжать разговор и выставил меня из квартиры.

— Меня не выставят, — сказала она, — ни Кох, ни его Ильза.

Путь к дому оказался долгим: снег прилипал к подошвам, и они шли медленно, словно каторжники в кандалах. Анна спросила:

— Еще далеко?

— Не очень. Видите толпу? Примерно там.

Толпа казалась кляксой на белом фоне, она текла, меняла очертания, расплывалась. Когда они подошли поближе, Мартинс сказал:

— Кажется, это тот самый дом. А что там, политическая демонстрация?

Анна Шмидт остановилась.

— Кому вы говорили о Кохе?

— Только вам и Кулеру. А что?

— Мне страшно. Вспоминается… — Анна неотрывно смотрела на толпу, так и не сказав Мартинсу, что из ее сложного прошлого всплыло у нее в памяти.

— Уйдемте, — взмолилась она.

— Ну что вы, мы ведь пришли по делу, немаловажному.

— Узнайте сперва, чего все эти люди… — И сказала странные для актрисы слова: — Ненавижу толпу.

Мартинс неторопливо пошел по липкому снегу один. Там был не политический митинг, потому что никто не произносил речей. Мартинсу показалось, что люди оборачиваются и смотрят на него так, словно он был тем, кого они ждали. Подойдя к толпе, он убедился, что дом тот самый. Какой-то человек сурово глянул на него и спросил:

— Тоже из этих?

— Кого вы имеете в виду?

— Полицейских.

— Нет. Что они здесь делают?

— Шастают весь день туда-сюда.

— А чего все дожидаются?

— Хотят посмотреть, как его увезут.

— Кого?

— Герра Коха.

У Мартинса промелькнула мысль, что раскрылось умышленное уклонение от дачи показаний, хотя вряд ли это могло служить причиной ареста. Он спросил:

— А что случилось?

— Пока никто не знает. Полицейские никак не решат, то ли самоубийство, то ли убийство.

— Герра Коха?

— Ну да.

К собеседнику Мартинса подошел ребенок и подергал за руку.

— Папа, папа. — В шерстяном колпаке мальчик походил на гнома, лицо его заострилось и посинело от холода.

— Да, мой милый, в чем дело?

— Через решетку я слышал, как они говорят, папа.

— О, хитрый малыш. Что же ты слышал, Гензель?

— Как плачет фрау Кох, папа.

— И все, Гензель?

— Нет, еще слышал, как говорил большой дядя.

— Ну и хитрец ты, маленький Гензель. Расскажи папе, что он говорил.

— Он сказал: «Вы не сможете описать этого иностранца, фрау Кох?»

— Вот, вот, видите, они думают, что это убийство. Да и как же иначе? С какой стати герру Коху резать себе горло в подвале?

— Папа, папа.

— Да, Гензель?

— Я глянул в подвал сквозь решетку и увидел на куче кокса кровь.

— Ну и ребенок! С чего ты взял, что там кровь? Это талая вода, она всюду подтекает. — Мужчина повернулся к Мартинсу. — У ребенка такое живое воображение. Может, станет писателем, когда вырастет.

Ребенок угрюмо поднял заостренное личико на Мартинса.

— Папа, — сказал он.

— Да, Гензель?

— Это тоже иностранец.

Мужчина громко засмеялся, кое-кто из толпы обернулся к нему.

— Послушайте его, послушайте, — гордо сказал он. — Малыш считает вас убийцей, потому что вы иностранец. Да, сейчас иностранцев здесь больше, чем венцев.

— Папа, папа.

— Что, Гензель?

— Они выходят.

Группа полицейских окружила прикрытые носилки, которые осторожно, чтобы не поскользнуться на обледенелых ступеньках, несли вниз. Мужчина сказал:

— Из-за развалин санитарной машине сюда не подъехать. Придется нести за угол.

Фрау Кох в холщовом пальто, с шалью на голове вышла последней. На краю тротуара она упала в сугроб. Кто-то помог ей подняться, и она сиротливым, безнадежным взором обвела толпу зевак. Если там и были знакомые, то, скользя взглядом по лицам, она не узнавала их. При ее приближении Мартинс нагнулся и стал возиться со шнурками ботинок, а когда взглянул вверх, увидел прямо перед собой недоверчивые, безжалостные глаза гнома — маленького Гензеля.

Возвращаясь к Анне, Мартинс оглянулся. Ребенок дергал отца за руку, и было видно, как он шевелит губами, словно твердя рефрен мрачной баллады: «Папа, папа».

— Кох убит, — сказал Мартинс Анне. — Пошли отсюда. Шли они быстро, как только позволял снег, срезая где можно утлы. Настороженность и подозрительность ребенка, казалось, расплывалась над городом, как туча, — они не успевали вырваться из-под ее тени. Анна сказала:

— Значит, Кох говорил правду. Там был кто-то третий, — и чуть погодя: — Выходит, им нужно скрыть убийство. Из-за пустяков не стали бы убивать человека, — но Мартинс пропустил ее слова мимо ушей.

В конце улицы промелькнул обледенелый трамвай: Мартинс и Анна вышли опять к Рингу. Мартинс сказал:

— Возвращайтесь-ка домой одна. Нам лучше не показываться вместе, пока все не прояснится.

— Но вас никто не может заподозрить.

— Там расспрашивают об иностранце, заходившем вчера к Коху. Могут возникнуть временные неприятности.

— Почему бы вам не обратиться в полицию?

— Я не доверяю этим ослам. Видите, что они приписали Гарри? Да я еще хотел ударить Каллагана. Этого мне не простят. В самом лучшем случае, вышлют из Вены. Но если буду вести себя тихо… выдать меня может лишь один человек. Кулер.

— Ему нет смысла выдавать вас.

— Если он причастен к убийству, конечно. Но в его причастность мне что-то не верится.

На прощанье Анна сказала:

— Будьте осторожны. Кох знал так мало, и его убили. А вы знаете все, что было известно ему.

Об этом предупреждении Мартинс помнил до самого отеля: после девяти часов улицы пустынны, и всякий раз, едва заслышав за спиной шаги, он оглядывался, и ему мерещилось, что третий, которого так тщательно оберегали, крадется за ним, будто палач. Русский часовой у «Гранд-отеля», казалось, совсем окоченел, но это был человек, у него было лицо, честное крестьянское лицо. Третий не имел лица: лишь макушку, увиденную из окна. В отеле администратор сказал:

— Сэр, приходил полковник Каллоуэй и спрашивал вас. Очевидно, вы найдете его в баре.

— Минуточку, — бросил Мартинс и пошел к выходу: ему нужно было подумать. Но едва он шагнул за дверь, к нему подошел солдат, козырнул и твердо сказал:

— Прошу вас, сэр.

Распахнув дверцу окрашенного в защитный цвет грузовика с английским флажком на ветровом стекле, он твердой рукой подсадил Мартинса. Мартинс молча покорился; ему было ясно, что рано или поздно допроса не миновать; перед Анной Шмид он просто разыгрывал бодрячка.

Водитель, не считаясь с опасностью, гнал грузовик по скользкой дороге, и Мартинс запротестовал. В ответ он услышал недовольное ворчание и неразборчивую фразу, в которой прозвучало слово «приказ».