Глеб усмехнулся:

– Так ты не виноват?

– Я бы никогда не посмел. Прелюбодеяние – страшный грех. А я – богобоязненный католик.

– Будь я отцом той девицы, я бы связал тебя по рукам и ногам и бросил в гиблую чащобу, – сказал Глеб.

– И были бы правы, – неожиданно признал Рамон. – Каждый из нас хоть в чём-нибудь да виноват, и все мы – глубокие грешники. Пусть Господь пошлет нам раскаяние. – Парень поднял глаза к небу и перекрестился на католический манер. Затем, давая понять, что тема исчерпана, достал из тайного кармашка маленький серебряный гребешок и принялся тщательно расчесывать свои ухоженные черные усы.

Глеб перевел взгляд на чернобородого.

– Ну а ты, борода? Ты правда разбойник?

– Я-то? – Чернобородый беглец поворошил костерок сучковатой палкой, усмехнулся и сказал: – Для кого как.

– Значит, я помог сбежать из темницы разбойнику, – констатировал Глеб. – Отлично, ничего не скажешь.

Чернобородый глянул на Глеба черными, блестящими глазами и осведомился:

– Тебя это тревожит?

– Не особо, – ответил Глеб. – Головорезом меньше, головорезом больше. Прибьешь одного разбойника, на смену ему тут же приходят трое. И с этим, похоже, ничего не поделать.

– Я не нравлюсь тебе и понимаю, за что, – сказал чернобородый. – Ты мне тоже не нравишься. Но ты помог мне выбраться из подземелья. Поэтому знай: ежели тебе когда-нибудь понадобится моя помощь, я…

– Прямо как в романах, – усмехнулся Глеб. – Может, ты еще исповедаешься богомольцу? Это было бы забавно.

– Позвольте и мне поблагодарить вас, – сказал иноземец Рамон, глядя на Глеба черными, туманными глазами. – Если когда-нибудь вам понадобится человек, отлично владеющий ножами, я, Рамон Гандольфини, сын Гандольфини-красивого, всегда к вашим услугам.

– Ты слишком изысканно выражаешься, – ответил ему Глеб. – На нашем языке так не принято. Но за предложение спасибо. Если я захочу почистить рыбу или разделать курицу, я обязательно позову тебя.

Толмач улыбнулся и протянул Глебу серебряный гребешок.

– Сударь, у меня нет ничего, чем я мог бы отблагодарить вас, но сделайте милость – примите от меня в дар эту безделицу.

Глеб, по собственному опыту зная, что иногда легче принять бесполезный дар, чем объяснить, почему он тебе не нужен, молча взял гребешок и сунул его в карман. Затем поднялся с бревна, поправил на поясе ножны с мечом, сдвинул за спину кобуру и одернул плащ.

– Мне пора, – сказал он. – Тебе, толмач, лучше убраться из города подальше. А ты, разбойник, лучше не попадайся больше у меня на пути. Прощайте.

Он повернулся и зашагал к большаку.

Чернобородый и толмач смотрели Первоходу вслед, пока тот не скрылся за деревьями.

– Этот парень ходил в Гиблое место чаще любого другого ходока, – задумчиво произнес толмач. – Говорят, он в одиночку истребил всех нелюдей.

– Говорят, в Топлеве кур доят, – съязвил чернобородый. – Люди много чего врут.

– Это правда, – согласился Рамон. – Что ж, пожалуй, мне тоже пора откланяться. Рад был с вами познакомиться, сеньоры. И благодарю вас за помощь.

Он встал с бревна, поклонился, сделав замысловатый реверанс, а затем повернулся, чтобы идти.

– Эй, парень, – окликнул его чернобородый. – Может, поделишься кинжалом? Зачем тебе два?

Рамон взглянул на него, мягко улыбнулся и проговорил смиренным голосом:

– Я христианин. Мои два кинжала – это две перекладины на кресте Господнем. Сам видишь, что я не могу отдать их тебе. Разве что ты попытаешься забрать их у меня силой?

Несколько мгновений разбойник и толмач смотрели друг другу в глаза. Первым отвел взгляд разбойник.

– Я так и думал, – кивнул Рамон. – Ты добрый человек и не станешь обижать беспомощного иноземца. Прощайте, друзья. Пусть Господь поможет вам.

Через несколько секунд толмач скрылся за деревьями.

– Темный он какой-то, этот толмач, – недовольно заметил разбойник, обращаясь к старику. – Видал, как он расчесывался? Прямо, как девка перед свиданием. Вот леший, а костерок-то наш совсем погас!

Разбойник встал с бревна, подобрал несколько сухих валежин и швырнул в костер. Выждал, пока пламя разгорится ярче, покосился на богомольца и спросил:

– Куда ты теперь подашься, старик?

– Еще не знаю, – тихо ответил тот. – Меня Господь направляет. Вот ты только что говорил о Топлеве. Это знамение. Стало быть, туда и пойду. – Старик хотел улыбнуться, но закашлялся. Потом вытер рот рукавом рубахи и снова посмотрел на разбойника. – А то пошел бы со мной, а? Вдвоем веселее.

– Куда это? – прищурился чернобородый.

Богомолец улыбнулся бледными, морщинистыми губами.

– А куда глаза глядят. Ты, я вижу, парень неплохой.

– Вот как? – Чернобородый ухмыльнулся. – Где это ты разглядел?

– А я многое вижу, – мягко пояснил старик. – С тех самых пор, как Господь открыл мне глаза. Ты ведь теперь тоже крещеный, али забыл?

– Как это? – удивился разбойник.

– А вот так. У тебя на груди крест. И крестили тебя не водой, а огнем и железом. Ты таперича, как тайный апостол. Можешь людей в веру обращать, но не словом и убеждением, а мечом и кнутом. И проповедь твоя может быть горяча, как будто огонь.

Несколько секунд разбойник молчал, обдумывая слова старика, затем угрюмо спросил:

– Нешто так можно – живых человеков в веру пинками загонять?

– Можно, – кивнул богомолец. – Рассуди сам. Вот видишь ты, к примеру, перед собой куст. А на том кусте ягоды. И ягоды те – ядовиты. Ты бы стал их есть?

Разбойник усмехнулся и качнул головой:

– Нет.

– А ежели бы товарищ твой любимый подошел к тому кусту и захотел ягоду сорвать? Остановил бы его?

– А то!

– А ежели бы он стал от тебя отмахиваться да отбиваться – что бы ты сделал?

– Двинул бы ему в рыло и оттащил от куста.

– Верно. А ежели бы ты ему при этом выбил зуб?

– Лучше потерять зуб, чем жизнь, – сказал на это разбойник.

Старик улыбнулся.

– Вот о том я и толкую. Лучше потерять зуб, чем лишиться живота.

Разбойник задумчиво прищурился.

– Выходит, ежели кто-то не хочет верою твоею спасаться, то ему не грех и зуб выбить?

– Выбьешь зуб – спасешь живот, – повторил богомолец. – Ты вот разбойник, а стало быть – душегуб. И крови, небось, пролил поболе, чем Первоход. И за то тебе вечно гореть в адском пекле.

Чернобородый грозно сдвинул брови.

– Так ты напугать меня, что ли, хочешь?

Старик качнул головой:

– Нет. Ты любишь лить человечью кровь, это я по тебе вижу. Но ты проливаешь ее за просто так, за ломаную медяшку или полмешка муки. За это тебя сожрут черти. Но ты мог бы проливать человечью кровь не за медяшку и муку, а за веру. И тогда бы ты уже был не разбойником, а Божьим воином.

Чернобородый усмехнулся:

– Звучит неплохо.

– И я тебе об том же говорю. Добро должно быть с кулаками. И ты можешь стать этими кулаками.

Чернобородый долго размышлял, хмуря брови. Затем спросил:

– Ты ведь веришь в знамения, старик?

– Верю, – кивнул богомолец.

– Я не прочь стать Божьим воином. Но пусть твой бог пошлет мне знамение. Коли пошлет – перестану разбойничать и стану служить твоему богу верой и правдой. Стану его кулаками и острыми зубами.

– Знамение… – Старик сдвинул брови. – Может, оно уже и было, только мы его не заметили. Человек слеп в гордыне своей. К тому же…

– Что это там? – спросил вдруг разбойник и чуть привстал на бревне. – Ты видел это, старик?

– Чего? Где?

– Там… в лесу… Гляди-ка! Зарево, что ли?

Старик прищурил подслеповатые глаза. Он тоже увидел легкое золотистое зарево.

– Точно – зарево, – проговорил старик. – Не пожар ли?

– Да вроде не похоже.

– А что ж тогда?

Разбойник поднялся с бревна.

– Пойду погляжу, – сказал он. – Ты со мной или как?

Старик, морщась от боли в груди, тяжело поднялся на ноги.

– Идем! – сказал разбойник и первым зашагал к зареву. Старик медленно двинулся за ним.