Я вошел в Луськину комнату. Луська лежала на кровати, красивая, чистенькая после ванны, с пушистыми, уже высушенными моим феном волосами, я зачарованно смотрел на нее. Мне показалось, что в дверь позвонили. Я открыл. Хахаль стоял на пороге и смотрел нелюбезно. «Сгинь отсюда, – глядя поверх его головы, сказал я. – Это ты ее довел. Она меня так любила, а ты мешал. Она не могла разорваться между нами, но сердце ее разорвалось, не выдержало. Легла в горячую ванну и – всё. Сгинь!». Хахаль сгинул, будто сдунуло его. Через час я открыл дверь на звонок и увидел его. Он вошел, вытащил что-то из-под плаща и… больше я ничего не помню.

Очнулся я через неизвестный мне промежуток времени, непонятно где. Помнил не памятью, а каким-то другим чувством дивный, стремительный пролет через сияющее пространство, успел заметить мою дорогую Лусинду в нежно-воздушном одеянии, она послала мне ручкой поцелуй, и я, счастливый и тоже воздушно-невесомый, свалился куда-то и очутился в странном месте, где не было ни пола, ни стен, ни потолка, но я стоял на ногах, как обычно, хотя и не ощущал, где верх, где низ, но почему-то это меня не беспокоило. Просто я был «где-то», но постепенно это «где-то» оформилось в привычные образы, появились стены, словно наспех слепленные из больших воздушных кусков сладкой ваты, которую я ел в детстве, хотелось ткнуть в них пальцем и палец облизать, но пока не до того было. И пол будто определился под ногами, но потолка все еще не было, вместо него клубилась наверху светлая, меняющая оттенки, дымка и уходила ввысь как в воронку, я догадался – в бесконечность. Я почувствовал вдруг, что я не один и не ощутил уже того счастья, с которым летел, и твердо сказал, опережая вопрос:

– Это не я.

– Хм… – услышал я, непонятно с какой стороны.

– Она легла в слишком горячую ванну и уснула, – пояснил я.

– Может быть, – не слишком уверенно произнес невыразительный голос.

– У нее было слабое сердце, ей нельзя было в ванну, только душ… а душ  сломался, – пробормотал я.

– Ну, – сказал голос.

– Я не умею чинить технику! – закричал я.

-   Знаю, – подтвердил голос. – А ломать?

– Что ломать?

– Технику. А еще воду холодную перекрывать.

– Это не я. Это водопроводчик внизу в подвале работал. Совпало так. Она в ванну, а он перекрыл. Раз ты всё знаешь, то и это должен знать…

В ответ я услышал вздох. Помолчали.

– Ладно, – согласился голос. – А очки? А курица? А…

Дальше пошло перечисление разных моих поступков, о многих из них я давно позабыл.

– Ну и что? Ерунда, мелочь.

– Потому что не поймали, – будто согласился голос. – А вторая жена? – без уверенности спросил голос, но чуть оживился.

– А что такое? Она сама выпрыгнула ночью в окно и разбилась. А я испугался, что будет следствие и заявил, что она пропала. Ну ты же видел, или… нет?

Голос не ответил, только опять послышался тяжкий вздох.

– Ну так… это всё, – сказал я, – больше ничего за мной не числится. Верни меня обратно, я полтинник отпраздновать хочу. А его, хахаля, накажи, ведь это он меня убил, а не я его.

– Убил, – согласился голос без выражения. – Ты хотел, а убил он.

– Чего я хотел? – запротестовал я. – Если бы я хотел, то я…

– Убил бы его? Мужчину? Нет, не убил бы, ты ведь трус. Так что там с водопроводом?

– Сам знаешь, – буркнул я.

– Знал бы, не спрашивал. Заснул я на один час. Раз в десять лет я сплю один   час. И некоторые в это время… – в голосе проявилась досада.

– Так, – сказал я. – Ты заснул, а я виноват. Так выходит? Лучше казнить   десять виноватых, чем одного невиновного. Кстати, а какое наказание?

– За что? – недовольно спросил голос. Похоже, я начал его доставать, эмоций   прибавлялось с каждым мгновением.

– Ну, за убийство хотя бы.

– Но ты же не убил. Так что и знать тебе не нужно. Но грехов у тебя и других хватает.

– Грешков, – уточнил я, веселея.

– Ну да, ну да. Сейчас я тебя отведу к Лусинции, и ты с ней встретишься, помилуешься…   

– Какой Лусинции? К Луське, что ли?.. Не-е-т!!

«Н-е-е-т!!» – продолжал кричать я, уже проснувшись. Сел на постели и огляделся. Лусинция смотрела на меня из рамки с черной лентой. В дверь звонили, звонили. А внутри что-то щелкало, щелкало без перерыва.

Я открыл дверь. Хахаль вошел и вытащил что-то из-под плаща. Я опустил глаза и увидел в руке у него блестящий молоток.

– Накажут, – прошептал я. Он усмехнулся и занес молоток. Но прежде я от страха рухнул на пол без сознания.

Теперь я лежу в комнате с белыми стенами и смотрю все вверх, вверх. Внутри больше не щелкает. Когда не лежу, тоже смотрю, до боли в шее. А чего туда смотреть? Вверху пустота. Я иногда плюю туда, но плевок падает вниз, и я ни разу не успел увернуться. Хахаль меня навещает по субботам. Каждый раз он говорит одно и то же, что я скоро выздоровлю, просто у меня случилось временное затмение после смерти любимой жены Лусинции.

– Кого-кого? – переспрашиваю я.

Он не отвечает и отводит глаза в сторону. Однажды мне это надоедает, и я говорю ему:

– Вот если бы я… Ну, допустим, если бы не она сама, а я ее, мне бы дали большой срок, правда?

– Правда, – сказал хахаль.

-А больше никто, нигде не наказал бы, правда?

– Правда, – кивнул он. – Если ты атеист, – уточнил он.

– А если не атеист?

– Тогда ты был бы наказан… там, – он посмотрел в белый потолок, – после смерти.

– Как? – спросил я, и тут увидел его взгляд, темный и пронзающе глубокий, обращенный прямо внутрь меня, и сладкий страх-ужас затопил меня всего, и я ощутил в том месте, куда он смотрел, болезненный щелчок. Неужели он посланец оттуда и явился проверить меня до конца? Откуда – оттуда? Я что, на самом деле решил с ума сойти?

– Ха-ха-ха! – рассмеялся я. – Там, – я поднял глаза вверх, – нет ничего и никого. Атеист ты или нет, все равно. Если и есть там кто или что, то оно спит. И не час, а спит всегда.

– Что? – не понял он.

– А то, – ответил я. – Иди, я спать хочу. И больше не приходи, ты мне надоел.

Внутри опять щелкнуло, и я умер. Немного не дожив до пятидесяти.

Всего чуть-чуть. Но я ведь собирался жить еще долго.

«Инфаркт», – последнее, что я услышал. За что?

«Как после вековой разлуки

Гляжу на вас, как бы во сне

И вот – слышнее стали звуки,

Не умолкавшие во мне…»

Ф. Тютчев.

Лучше бы он ее не встречал. Не видел никогда. Морщины, от крыльев носа к увядшему рту, опущенные плечи, тусклые равнодушные глаза. Правда, ее глаза несколько ожили, когда она узнала его, даже блеснуло в них что-то прежнее, живое. Даже одна слезинка скатилась по бороздке ко рту, бледному и ненакрашенному. Все-таки растрогалась. Хотя никогда не любила его. Какие были у нее глаза – этого не забыть. Большие и удлиненные к вискам – как на изображениях Нефертити, – цвета потемневшей листвы перед осенью, а когда она радовалась, они светлели и становились ярко-малахитовые, радовалась она часто и беспричинно, словно ждала ежеминутно прекрасного подарка от судьбы. Тем горше было видеть ее сейчас такую, невозвратимо и безобразно увядшую. Так скоро! Ей всего-то около сорока. Многие женщины в этом возрасте выглядят потрясающе. Так оденутся и раскрасятся, грудь вперед, каблуки чуть ли не в полметра – невольно голову свернешь вслед. На Тине же и следов косметики нет. А одежда – Бог мой! – на каком складе для бедных она ее подобрала!

Конечно, он всё понял – после всего того, что она ему рассказала, когда он пригласил ее в первый попавшийся, но довольно стильный бар на чашку кофе.