Начатая с утра облава никаких результатов не дала, и ген. Вицентьев, посмеиваясь над точностью сведений Щетинина, приказал по телефону прекратить облаву и полкам возвращаться на места своих стоянок.

Иначе посмотрел на дело командовавший особым отрядом полковник К. Потратив не мало времени на переговоры с ген. Вицентьевым о продолжении облавы, полковник К. решил закончить ее силами отряда, находившегося в его распоряжении.

Конец облавы оказался далеко не таким, каким представлял его ген. Вицентьев. Уже через l? часа после ухода полков из кустарников за опушкой пройденного леса началась ружейная стрельба, к которой вскоре присоединилась и пулеметная, а затем на растянувшийся небольшой отряд,- кстати сказать, составленный почти из одних стражников и подростков-гимназистов,- махновцы повели атаку. Стражники не растерялись, а встретили атакующих интенсивным огнем.

В самый острый момент атаки, когда враждующие стороны разделяло расстояние 30-40 шагов, перелом и исход боя решил 17-летний гимназист, сын полковника К., бывший у него ординарцем. Мальчик поскакал к обозам, собрал всех, кто там находился, и с организованным таким образом конным отрядом стремительно обрушился на правый фланг дрогнувших от неожиданности махновцев. Вовремя поддержанные стражники быстро перешли в атаку. Через 40 минут почти все было кончено, кустарники пройдены, а махновцы уничтожены.

В суете этой поспешной бойни, вблизи полковника К. какой-то прапорщик в кожаной поношенной куртке, на которой красовались золотые погоны, подбадривал стражников, требовал пулемет, из которого продолжал вести стрельбу стражник по засевшим невдалеке махновцам, говоря, что он сам перебьет этих бандитов. Полковник никак не мог вспомнить, где он видел этого офицера и как он попал в его отряд, но подъехавший в это время сын полковника громко закричал: "Это Петриченко", вихрем наскочил на прапорщика, ударил его по голове шашкой, а стражник в упор выстрелил в Петриченко.

Так погиб один из главнейших боевых помощников Махно при попытке применить свой излюбленный безумно-дерзкий прием, заключавшийся в том, что он проникал в ряды добровольцев, переодетый офицером, и, завладев пулеметом, уничтожал на близкой дистанции добровольцев, давая возможность своим товарищам ворваться в линию врагов.

Вечером того же дня отряду полковника К. посчастливилось захватить еще трех видных махновцев, которые на следующее утро были повешены.

Вскоре после этого Щетинин был уволен от должности екатеринославского губернатора, и борьбу с Махно повел исключительно Слащев.

Ген. Слащев, изгнав Махно из Екатеринослава, упоенный победой, считал вопрос о Махно оконченным.

Самоуверенный генерал сообщил об этом в ставку Деникина и торжественно прибыл в Екатеринослав со всем своим штабом. Но оказалось, что победить Махно было не так легко. В то время, когда по прямому проводу летела преждевременная весть о слащевской победе, Махно возвратился назад и захватил станцию, на которой находился поезд Слащева. Кругом поднялась обычная в таких случаях паника. Махновцы наседали со всех сторон, казалось, что вот-вот Слащев со своим штабом попадет в плен, и только личная храбрость молодого генерала спасла положение: Слащев со своим конвоем стремительно бросился в атаку, отбил нападение и возвратил город в свое распоряжение.

Однако железнодорожный мост через Днепр почти до момента прекращения борьбы с Махно из-за общего отступления остался как бы нейтральной зоной.

Эпизод с неожиданным занятием станции положил начало новой упорной войне Слащева с Махно. В начале махновской кампании Слащеву пришлось иметь дело с большими массами крестьянских полков, которые ему и удалось частью уничтожить, а частью заставить разбежаться по домам. Отсюда – та легкость победы, в которую поверил и генерал, и его штаб. После занятия добровольцами Екатеринослава Махно располагал исключительно войсками, составленными из основного элемента его армии, пополненного наиболее активными и стойкими крестьянами.

Конечно, для махновцев были не по плечу затяжные бои, да еще чуть ли не позиционные, где, прежде всего, требуется устойчивость и дисциплина. Махно это учитывал и в борьбе со Слащевым стал применять старую тактику, давшую ему столько успехов в войне со всеми его противниками.

На слащевские войска, которые привыкли к открытым столкновениям, со всех сторон посыпался целый ряд мелких, совершенно неожиданных нападений, которые беспокоили и нервировали добровольцев, не знавших, откуда ожидать удара. Махно появлялся то там, то здесь; сегодня его отряды были в одном месте, завтра они появлялись в другом. Ни днем, ни ночью не было покоя от назойливости махновцев, которые совершали свои налеты с необычайной смелостью, как бы щеголяя буйной удалью…

Все это привело к тому, что добровольцы очутились словно в осажденной крепости, причем обнаружить осаждавшую армию не было никакой возможности, хотя войска Слащева только и делали, что беспрестанно маневрировали в разных направлениях, в поисках исчезавших, как дым, махновцев.

Перед нападением на добровольцев Махно говорил своим:

– Братва! С завтрашнего дня надо получать жалованье. И на завтра "братва" действительно получала жалованье из карманов убиваемых ими офицеров. Впрочем, мародерство процветало не только среди махновцев: его не были чужды и слащевцы.

Затяжной характер борьбы с Махно выводил из себя Слащева, стремившегося как можно скорее "ликвидировать" Махно, дабы отправиться добывать славу в направлении Москвы. В то время белые генералы вели спор о том, кому первому войти в Москву. Однако борьба затягивалась, и, видя это, самолюбивый Слащев решил нанести Махно "последний" удар. Для охвата махновского фронта, по его настоянию, были стянуты все добровольческие части Крыма и Одесского района, находившиеся в распоряжении генерала Шиллинга.

Само собой разумеется, что такая операция требовала предварительной подготовки, и штаб занялся детальным обсуждением плана Слащева.

Но махновцы, конечно, не ждали: их нападения становились все смелее и смелее. Слащев сначала приходил в ярость, но вскоре стал восторгаться предприимчивостью и храбростью махновцев.

– Вот это я понимаю,- громко восклицал генерал, выслушивая донесения о нападении махновцев, – это противник, с которым не стыдно драться.

Сперва махновцев, захваченных в плен, обыкновенно вешали, как бандитов, потом стали расстреливать, как храбрых солдат, и под конец их всеми способами старались переманить на свою сторону.

По мере развития операции, у Слащева рос интерес и к личности Махно. Он не пропускал ни одного махновца, чтобы не расспросить его о том, видел ли он Махно и кто он такой, но узнать что-либо положительное о прошлом Махно из сбивчивых и противоречивых рассказов пленных Слащеву не удалось. Это обстоятельство еще больше разжигало его любопытство, и у него явилось непреодолимое желание видеть Махно, встретиться с ним и поговорить.

С этой целью Слащев отправил к Махно своего парламентера, которого сопровождал отпущенный из плена махновец. Посланец передал батько, что генерал хочет с ним встретиться, на что Махно ответил:

– Видеться я согласен на митинге, где мы и поговорим, как я раньше говорил с Григорьевым.

Все же страсть Слащева к махновцам от этой неудачи не прошла, и под конец операции у него набралось порядочное число махновцев, которых он и захватил с собой в Крым, где они оправдали возложенные на них надежды и действительно отличались как храбрые солдаты. В ноябре 1919 года начался отход добровольцев от Курска, общая стратегическая обстановка изменилась, и Слащев, не закончив борьбы с Махно, ушел в Крым.

Несмотря на то, что крымская операция покрыла Слащева славой, он не раз, вспоминая Махно, говорил:

– Моя мечта – стать вторым Махно…