Но однажды она меня вообще здорово удивила. Мне захотелось показать ей одну книжку, от которой я ревела много лет назад целые ночи напролет, и я попросила ее сходить ко мне в комнату. Никогда не выбрасываю такие вещи.

«Она у меня на полке лежит. Синенькая. Называется „Когда приходит печаль“. Ты ее сразу увидишь. На ней такими большими буквами написано».

Она не возвращалась довольно долго. Я даже подумала, что она забыла про меня. Потом тихо зашла в кухню и встала возле двери. В руках у нее было штук пять книжек. Все синие.

Я смотрю на нее и говорю: «Зачем нам так много? Ты где их столько взяла?»

А она улыбается как-то странно и молчит.

Я говорю: «Мне же только одну надо»

А она все равно молчит. Стоит с этими книжками молча.

И тут я догадалась: «Ты что, не умеешь читать?»

Она помолчала еще немного и отвечает: «Нет».

Я говорю: «Тебе же в школу в этом году. Тебя что, никто не учил буквам?».

Она говорит: «Нет, не учил».

Я посмотрела на нее, потом выключила плиту и говорю: «Давай-ка убирай все со стола. Ужин подождет. Будем играть в школу».

Развитие у нее оказалось, как у четырехлетней. Букв она и вправду не знала почти ни одной. Даже ручку правильно держать не умела.

Я говорю: «Между вот этими пальцами ее зажимай. Вот так. Видишь? Ну-ка, сама попробуй».

Она говорит: «Я не могу. Неудобная ручка. Дай мне другую».

Я говорю: «Не будет тебе другой. Они все одинаковые».

Она говорит: «Эта толстая».

Я говорю: «Подожди, тебе волосы мешают».

Взяла заколку и убрала ее волосики в хвост. Чтобы перед глазами у нее не болтались.

Она говорит: «Теперь хорошо».

Я посмотрела на ее шейку и замерла.

Она говорит: «Вот так? Правильно вот так держать ручку?»

Я говорю: «Откуда у тебя это на шее?»

Она замолчала и голову опустила к столу.

Я говорю: «Откуда? Говори. Я в своем доме все равно все узнаю».

Она еще ниже голову опустила.

Тогда я говорю: «Хорошо. Значит, не буду больше с тобой заниматься».

Она съежилась вся и прошептала: «Папа стукнул резинкой. Я ему телевизор мешала смотреть».

Я задержала дыхание и говорю: «Какой резинкой?»

А она еще тише мне отвечает: «Которую он с работы принес. От машины».

И тогда я говорю: «Посиди-ка пока здесь. Не выходи никуда из кухни».

Пошла в комнату, встала напротив него и говорю: «Ну что, засранец, любишь телевизор смотреть?»

Татьяна вскочила со своего кресла: «Мама, ты чего?»

Я говорю: «Я ничего. Только у меня в доме детей еще никто не бил. Я девок, пока растила, пальцем ни одну не тронула. А этот засранец приперся из своей деревни, чтобы детишек тут обижать».

Он смотрит на меня и молчит.

Я говорю: «Чего ты молчишь? Чего ты на меня уставился? Дай-ка мне сюда эту резинку. Я тебя самого так по спине резинкой тресну! Надолго запомнишь – кого бить, а кого не бить».

Он молча встает с дивана и подходит к шкафчику, где у него лежат документы.

Я говорю: «Ты слышал меня? Давай сюда эту резинку!»

Он открывает шкафчик, вытаскивает оттуда какие-то бумаги и отдает их мне.

Я говорю: «Ты что мне даешь? Зачем ты мне это толкаешь?»

Он говорит: «Прочитайте».

Я говорю: «Ты что, совсем сдурел?»

Он смотрит на меня и говорит: «Прочитайте».

Я опускаю глаза на эти бумажки и все равно ничего не могу понять. Какие-то цифры, какие-то там статьи.

Я говорю: «Зачем ты мне это дал? Зачем ты ударил девочку?»

А он опять говорит: «Прочитайте».

И тогда я начинаю читать. И постепенно мне становится ясно, что эти бумаги все про нее. И там написано, что у нее мать алкоголичка и ей нужен нормальный уход. И по закону она не может быть ее мамой. И значит, за ней должен присматривать кто-то другой. А у ее отца нет этой возможности, потому что он – безработный.

Я говорю: «Подожди, подожди. Ты что, от нее отказаться решил?»

А он смотрит на меня и говорит: «Зато проблем больше не будет. Ну какая из вашей Татьяны мачеха?»

Я говорю: «Подожди, подожди. В детский дом?»

Он говорит: «Татьяне еще самой в куклы играть надо».

Я смотрю на него и опять говорю: «В детский дом?»

А он молча берет у меня документы и кладет их обратно в шкаф.

Я говорю: «Ах, вот так, значит?»

Потом иду к телефону и звоню своему сменщику.

«Слушай, Степанцов. Помнишь, я тебя выручила, когда у тебя сына в армию забирали?»

Он говорит: «Помню».

Я говорю: «Теперь ты меня выручай. Мне надо сейчас подмениться».

А он говорит: «Конечно, Ивановна. Только сегодня так и так я должен дежурить. Я ведь сегодня в ночь. Ты чего-то напутала».

Я ему говорю: «Ничего я не напутала. Мне надо сегодня в ночь вместо тебя выйти».

Он говорит: «Да?»

И замолчал. Потому что удивился очень.

Я говорю: «Ну, так как? Ты согласен?»

Он говорит: «Ну ладно. Только зачем?»

Я говорю: «Некогда объяснять. Потом расскажу».

Он говорит: «Ну хорошо. Тогда до послезавтра. У тебя ничего не случилось?»

Я говорю ему: «Пока, Степанцов».

И положила трубку.

Потому что нечего мне было ему объяснять. Что я могла сказать ему? Что я сама не знаю – что делать?

Потом пошла к девочке и стала ее собирать.

Она говорит: «На улице темно. Гулять уже поздно».

Я говорю: «А мы не гулять. Помнишь, ты спрашивала про мою работу? Хочешь сама ее посмотреть?»

Она говорит: «Хочу».

Я говорю: «Ну, тогда быстрей одевайся».

Тут появилась Татьяна:

«Мама, что ты задумала?»

Я говорю: «Это вы что задумали?»

Она говорит: «Мама, перестань вести себя как ребенок».

Я говорю: «Как ребенок? Значит, меня тоже куда-нибудь решили упечь?»

Она говорит: «Мама, давай все нормально обсудим».

Я посмотрела на нее и говорю: «Валерка с тобой никогда бы так не поступил».

А девочка стоит рядом со мной, уже вся одетая, и говорит: «Можно я куклу с собой возьму?»

И я говорю Татьяне: «Видишь, ребенок уже собрался. Отойди, не мешай».

Раскладушку я ей поставила за аппаратами. Так, чтобы не было видно, если кто войдет. Она походила немного, посмотрела на разные лампочки и сказала, что хочет спать. А я сижу сама не своя, не знаю – что буду завтра делать.

Она говорит: «А зачем мы сюда пришли?»

Я говорю: «Ты знаешь, я не могу тебе пока объяснить. Это очень сложно. Давай я тебя спать положу. А завтра мы с тобой во всем разберемся».

Она говорит: «А почему ты плачешь?»

Я говорю: «Я не плачу. Это у меня просто глаза блестят. На работе всегда так».

Она говорит: «А у других, когда блестят глаза – они плачут?»

Я говорю: «У всех по-разному».

Она улеглась на раскладушку и говорит: «Я домой хочу».

Я говорю: «Завтра пойдем».

Она говорит: «Кукле здесь неудобно».

Я говорю: «Давай, мы ее вот сюда, на кресло, положим. Здесь мягко».

Она говорит: «Нет. Ей там плохо будет одной».

И тут в аппаратную входит Николай Григорьевич. Я еле успела к нему выскочить из-за шкафа.

Он меня увидел и говорит: «О, Ивановна. А я думал – сегодня Степанцов должен работать в ночь».

Я говорю: «Он попросил его подменить. Что-то у него опять с сыном».

Николай Григорьевич говорит: «На побывку уже приехал? Надо же, как время летит»

Я говорю: «Да».

Он присел на стул и улыбнулся.

«А ты знаешь, я ведь решил не жениться».

Я говорю: «Да?»

Он говорит: «Ну. Посидел так, знаешь, подумал, и решил – да ну этого депутата вместе с его дочками. Он ведь не один депутат. Там их целая Дума. Найдем кого-нибудь другого, без выблядков».

Я говорю: «Вам видней».

И вот тут из-за шкафа выходит моя девочка. В трусиках, в маечке и босиком. А пол ужасно холодный.

Она смотрит на нас и говорит: «Я писать хочу».

Николай Григорьевич молчал, наверное, полминуты. Я успела ей платьице и колготки надеть – он только тогда очнулся.

«Ну ты, Ивановна, блядь, даешь».

Я говорю: «Не матерись. Не видишь – здесь дети».