И Татьяна, конечно, все это помнила. Сколько там прошло-то – всего три года.
А у нас на свадьбе с Валеркой вообще было человек сто. Бражки выпили, наверное, ведер двадцать. Со всего Забайкалья слетелись тогда летуны. Высокие, стройные. В красивых фуражках. Крылышки на рукавах. У меня мама говорит: «Ох, девки, пойду, наверное, опять за кого-нибудь замуж. Вертолетчики у них есть?»
Мне тогда первый раз в городском ателье платье шили. Настоящий шифон. Белый-белый. Как туман за окном.
А когда Татьяна с зятем уехали в деревню, у нас начались дожди. И по утрам был густой туман. Я проснусь, посмотрю на туман, у окна немного поплачу – и на работу иду. А Николай Григорьевич стал довольный, потому что я фотографии наконец все убрала.
«Вот видишь, Ивановна, как хорошо теперь в аппаратной. Никто не отвлекается на твою малышню».
А я ему говорю: «Да-да, конечно, Николай Григорьевич».
А он говорит: «Ты же сама знаешь – у нас не положено».
Я говорю: «Я убрала ведь уже».
А потом как-то вечером с работы иду, смотрю – у подъезда зятева машина стоит. Я быстрее пошла. В подъезде чуть не упала. Ступеньки эти дурацкие. Дверь ключом открываю и говорю: «Могли бы хоть позвонить». А из Таниной спальни выходит вдруг маленькая девочка. Остановилась посреди коридора и смотрит на меня. Худая, как скелет. Глаза большие, темные.
Я говорю ей: «Ты кто?»
А она протягивает мне старую Танину куклу. И говорит: «Нога отлетела».
В это время из кухни появилась моя Татьяна.
«Ой, мама, а я не услышала, как ты вошла. Мы не знали, что ты сегодня работаешь. Я почему-то думала, что у тебя выходной».
А я говорю: «Николай Григорьевич попросил вместо Степанцова прийти. У него сына в армию забирают».
Она говорит: «А-а, ну, проходи. Дима сейчас вернется. Он в магазин побежал».
Я говорю: «Подожди, а чья это девочка? Соседи, что ли, оставили? Только я не помню такой девочки ни у кого».
А Татьяна говорит: «Ты раздевайся. Я картошки сварила. Сейчас будем есть».
Я говорю: «Нет, ты постой. Чья это девочка? Я же тебя русским языком спросила».
А Татьяна смотрит на меня и говорит: «Это Димина дочь. От первой жены. Он, когда ушел в армию, она сильно начала пить. Совсем ему туда не писала. А потом у нее вот эта девочка родилась. Она назвала ее Оля. Даже с Димой не посоветовалась, как ребенка назвать. А теперь его мама попросила нас забрать ее к себе, потому что кормить ее нечем. Там у них в деревне совсем ничего нет. Совхоз развалился. Только с огорода живут».
А я говорю: «Подожди, подожди, что-то я не совсем понимаю. Этот твой Дима, он что, выходит, уже был женат? У него уже была жена, у этого твоего Димы?»
В общем, так моя Татьяна превратилась в мачеху в девятнадцать лет. Нормально. Что тут еще скажешь?
И мы стали жить вчетвером.
Зять надолго уезжал за своими машинами, поэтому в жизни нашей почти ничего не переменилось. За исключением девочки, разумеется. А кого же еще? Потому что у меня лично маленьких девочек не было уже давно. У Маринки с Анатолием рождались одни пацаны. А девочка – это совсем другая история.
Она все время молчала, сидела тихонько где-нибудь в углу и среди всех старых Танькиных игрушек выбрала почему-то ту самую куклу, которую нашла в первый день. У нас еще оставались два плюшевых медвежонка и китайская Барби, но она не обращала на них никакого внимания. Таскала везде эту одноногую Мальвину.
Приходит ко мне на кухню и смотрит, как я чищу плиту.
«Ну что, – говорю, – интересно?»
Она кивает головой и прижимает к себе куклу.
Я говорю: «Любишь ее?»
Она снова кивает.
Я говорю: «А почему?»
Она молчит, гладит ее по голубым волосам и наконец отвечает: «Хорошая».
Я говорю: «Ну, конечно».
И тогда она говорит: «Откуда она взялась?»
Я говорю: «Откуда?» Потом подумала немного и все-таки сказала: «Ее Валерка купил».
Она говорит: «А кто это?»
Я говорю: «Был тут один. Ты его не знаешь».
Она говорит: «Куклы покупал?»
Я говорю: «Много чего покупал. Иногда покупал куклы».
Она говорит: «И эту купил?»
Я говорю: «Ну да. Я же тебе сказала».
Она постояла молча, а потом говорит: «Хороший».
Я даже плиту перестала скрести: «А ты-то откуда знаешь?»
Она снова говорит: «Хороший».
Потом повернулась и из кухни ушла.
Но больше всего ей нравилось, когда я садилась шить. Ну и мне, в общем-то, тоже. Люблю возиться с машинкой. Соседки иногда просят что-нибудь для них сварганить. Денег я не беру. Все равно их ни у кого нету. Просто так – что-нибудь.
Она один раз долго рядом со мной стояла, и потом говорит: «Дай мне тряпочку».
Я говорю: «На. А тебе зачем?»
Она говорит: «Для куклы. Она платье хочет. Ей холодно».
Я смотрю на ее Мальвину, а у той вместо оторванной ноги торчит синий карандаш.
Я говорю: «Сама придумала?»
Она кивает головой.
Я говорю: «Молодец. Только ты слишком большую тряпочку взяла. Это будет не платье, а какой-то парашют».
Она говорит: «Что такое парашют?»
Я говорю: «Ты не знаешь, что это такое?»
Она говорит: «Нет».
И улыбается. Ей смешно, что я так удивляюсь.
А я говорю: «Давай лучше сделаем парашют твоей кукле. У нее теперь две ноги, так что до прыжков ее вроде допустят».
Она говорит: «Что такое парашют?» И смеется.
Через час из института приходит Татьяна и молча смотрит на нас.
Я говорю ей: «Отвяжись. Мы тренируемся. Знаешь, как трудно научиться правильно приземляться?»
Мы сидим с девочкой под столом, прижимая к груди коленки. Руки подняты вверх, глаза широко открыты.
Татьяна говорит: «А стол-то при чем?»
Я говорю: «А почувствовать купол?»
Ну, и с зятем, в общем-то, повезло. Тихий, серьезный. Водки совсем не пил.
Жадноватый немного. Но по нынешним временам – это вроде бы хорошо. Все в дом. Не то, что летуны или флотские.
Тем только дай волю.
А у этого все было на счету. Приходил на обед, усаживался с газетой на диване. Шоколадки импортные очень любил. Придет, сядет и зашуршит своим «Сникерсом». А девочка тут как тут. Стоит рядом с ним, через газету на него смотрит. Шейку вытягивает, чтобы лучше видно было. А он читает – ему-то какое дело? Потом говорит ей – отнеси эти бумажки в ведро. Нельзя, чтобы мусор везде валялся. Она берет его фантики и тащит их на кухню ко мне. Стоит возле ведра и не сразу их туда бросает. Смотрит на них.
Я говорю: «Хочешь, я куплю тебе шоколадку?»
Она поднимает голову и потом очень тихо говорит: «Нет».
С характером оказалась девочка. Но понятливая. Скоро уже перестала смотреть, как он ест свои шоколадки. К двери, правда, еще бегала, когда он приходил. Выскочит в коридор и стоит с этой куклой, смотрит на него. А он кричит: «Татьяна, я есть хочу». И, в общем, не очень эту девочку замечает. Но ей, видимо, было все равно. Для нее было важно, что он приходил.
В общем, понятливая оказалась на удивление.
Один раз подошла ко мне и говорит: «Почему папа меня не любит?»
Я повернулась от плиты, чтобы на нее посмотреть, и полотенцем полную солонку смахнула на пол.
«Надо же, – говорю. – Какая ерунда получилась. Теперь обязательно все поссоримся. Плохая примета».
Она смотрит на меня и ждет, что я отвечу. А пол на кухне как будто снегом усыпан. Даже под холодильником.
«Понимаешь, – я говорю, – жизнь очень сложно устроена. Ты еще слишком маленькая для того, чтобы все понять».
Она говорит: «Я все понимаю».
Я говорю: «Нет, ты не можешь все понимать. Потому что даже у взрослых не всегда получается».
Она говорит: «Почему?»
Я вдруг задумалась, а потом говорю: «Наверное, потому, что они не хотят».
Она разгребла ножкой горку соли и говорит: «Я хочу».
Тогда я взяла тряпку и начала вытирать пол.
Она посмотрела на меня и принесла веник. Когда закончили, она села в уголок и стала смотреть на меня. Я минут десять, наверное, возилась с капустой, но потом не выдержала:
