Но не для того я добиралась сюда, чтобы опозориться в собственных глазах. Мне было нечего терять, и, преодолевая волну смущения, но твердо стоя на своем, я решила говорить о том, что меня волнует.

— Мне не нужно ничего из этого, — резко возразила я, — и, даже если бы и было нужно, я, вероятно, справилась бы с этим собственными силами. Моя мать очень хорошо разбирается в травах, и я тоже. У меня есть просьба к тебе, о великий.

На этот раз в голосе звучало удивление.

— Велик только фараон, — ответил он, — и не надо мне льстить. Я знаю свою собственную значимость, а вот у тебя, похоже, слишком большое самомнение. Какими еще знаниями о травах может обладать неграмотная девчонка в этом захолустье? И что за необыкновенную просьбу она может высказать? Можно услышать? Или мне снова заснуть?

Я ждала, нервно сжимая руки за спиной, будто меня собирались отчитывать. Воздух в каюте был тяжелый, со слабым запахом жасмина. От этого у меня слегка закружилась голова. Колени и локти саднило, вода еще капала с волос и бежала между грудей и но спине. Наверное, под ногами уже натекла лужа. Я всматривалась в густую темноту, стремясь увидеть эту голову более отчетливо, и в то же время почему-то боялась этого. Простыня снова зашуршала. Человек встал. Он был очень высоким.

— Хорошо, — сказал он устало. — Говори свою просьбу.

В горле у меня пересохло, и мне вдруг очень захотелось

— Ты прорицатель, — выдавила я сипло. — Я хочу, чтобы ты посмотрел для меня. Предскажи мне мое будущее, о мой господин! Суждено ли мне жить в Асвате до конца своих дней? Я должна это знать!

— Что? — откликнулся он с неподдельной иронией. — Ты не спрашиваешь у меня имени своего будущего мужа? Ты не хочешь знать, сколько у тебя будет детей или сколько лет ты проживешь? Что за дурно воспитанная деревенская девчонка! Гадкая, ограниченная, возможно, недовольная. Снедаемая жадностью и высокомерием. — Он сделал несколько бесшумных шагов. Потом сказал: — Но возможно, и нет. Возможно, это просто отчаяние. А где твои дары? Что может асватская замарашка, перемазанная навозом, предложить в обмен на величайшее откровение, которого она так легкомысленно требует? Горсть горькой травки?

Он попал в точку. Я сглотнула. В горле застрял ком.

— У меня есть только один достаточно ценный, на мой взгляд, дар, который я могла бы предложить тебе, — выдавила я, но не смогла продолжить, потому что тут он рассмеялся, опустившись на диван.

Мне было видно, как трясутся его плечи. Смех у него был резкий, неприятный на слух, и я подумала, что он не привык веселиться.

— Я знаю, что ты собираешься сказать, маленькая крестьяночка, — задыхался он от смеха, — Не нужно воды и масла, чтобы предсказать, какой это дар. Боги! Ты жалкая, твои ладони и пятки огрубели от работы. Сейчас от тебя разит речным илом, и ты, несомненно, совершенно голая. И ты надеялась предложить себя мне. Грандиозная самоуверенность! Оскорбительное невежество! Полагаю, пришло время узнать твое будущее.

Он наклонился, открыл крошечную жаровню, где едва тлел уголек, освещая только его сложенные чашей руки. Я напряглась. С его руками было что-то не так, что-то ужасное. Он наклонился над столом, на котором стояла лампа, и внезапно помещение осветилось. Неприбранный диван был из полированного дерева, инкрустированного золотом, с ножками в форме звериных лап. Смятое льняное покрывало на нем было тоньше любой ткани, что мне приходилось видеть, прозрачное и невозможно белое. Лампа, заливавшая своим сиянием каюту, должно быть, была из белого алебастра. Прежде я никогда не видела этот камень, но знала о нем — знала, что он хрупкий, что его можно отшлифовать так тонко, что сквозь него можно будет увидеть контур своей ладони или картинку, нарисованную на внутренней стороне чаши или лампы. Пол у меня под ногами был покрыт красным…

И такими же были его глаза, с красными, как капли крови, зрачками и отсвечивающими розовым радужными оболочками. Его тело было цвета покрывала, обернутого вокруг талии, белое, совершенно белое, и длинные волосы, что свободно спадали вдоль лица на плечи, тоже были белыми. На его теле ничего не сверкало и не поблескивало золотом в свете лампы. Белизна была такой абсолютной, что ничего не отражала. Передо мной была сама смерть, демон, в котором жили только эти вселяющие ужас красные глаза, они сузились, при-

Благодарение всем богам, руки были у меня за спиной, потому что, не успев подумать, я инстинктивно стала искать амулет на запястье, который мать иногда давала мне поносить. Это был амулет богини Нефтиды,[22] знак шеи,[23] что защищал носителя от любого зла, и я пожалела, что не стащила его, выходя из дому этой ночью. Амулета на запястье не было. Я оказалась беззащитной перед этим монстром, этим творением преисподней, моментально сообразив, что, если выкажу ужас или малейший страх, он тут же прикажет убить меня. Это я прочитала в его налитых кровью глазах. Я мучительно сжала пальцы, силясь сдержать крик, стараясь, сохраняя спокойствие, выдержать этот омерзительный взгляд. Он замер, разглядывая меня, потом улыбнулся.

— Очень хорошо, — сказал он тихо. — Да, действительно очень хорошо. Под покровом отъявленной дерзости такое бесстрашие. Подойди ближе, я плохо вижу.

На дрожащих от усталости ногах я двинулась к нему, и чем ближе я подходила, тем серьезнее он становился. Он внимательно рассматривал моё лицо, как мне казалось, постепенно утрачивая самообладание.

— Синие глаза, — пробормотал он. — У тебя синие глаза. И тонкие черты, и превосходно сложенное гибкое тело. Расскажи мне о своем происхождении. Стража!

Вот теперь я пронзительно вскрикнула, но время, когда мне грозила опасность, миновало. За занавесом замаячила тень солдата.

— Все в порядке, Мастер?

— Да. Принеси кувшин пива и пошли в храм за медовыми лепешками. — Тень растворилась, скрипнули сходни. — Садись сюда, рядом со мной, — пригласил прорицатель, и я опустилась на диван. Мой ужас постепенно проходил, и, хотя чувствовала сильное отвращение, все же я не могла оторвать взгляда от его лица. Я обессилела. — Твой дар не принят, — продолжал он с полуулыбкой, — Меня не влечет к девушкам, как, впрочем, и к женщинам. Очень давно я понял, что похоть вредит моему дару предвидения. Но я не горюю. Сила приносит больше удовлетворения и длится дольше, чем любовь.

— Значит, ты не станешь смотреть для меня! — прервала я его с отчаянием.

Вместо ответа он взял мою ладонь и провел по ее линиям чужим, бескровным указательным пальцем. Его прикосновение было холодным.

— Ты еще не заработала право на разочарование, — резко произнес прорицатель, — ибо кто ты такая? Я не сказал, что не буду предсказывать тебе, я сказал только, что отказываюсь от твоего дара, вот и все. У тебя преувеличенное мнение о собственной значимости, маленькая крестьяночка. Синие глаза, — снова забормотал он себе под нос.

Он вернул мою руку туда, где она была, — между голых бедер, потом потянул с дивана другое покрывало и предложил мне накрыться.

— Очень немногие люди видели меня, — продолжал он. — Мои слуги, фараон, верховные жрецы, когда я стоял перед богами, воздавая им почести. Тебе оказана высокая честь, крестьянка, хоть ты и не знаешь об этом. Некоторых я убил лишь за то, что они застали меня врасплох. Ты поняла это, не так ли? — (Я кивнула.) — Никогда не забывай об этом, — резко сказал он. — Больше всего на свете я ценю преданность.

— А какой ты, мой господин? — осмелилась я спросить.

Прежде чем ответить, он снова с непроницаемым видом стал изучать мое лицо. Лампа шипела, и маленькие темно-красные огоньки пламени плясали в его глазах.

— Я не демон. Я не чудовище. Я человек. — Он вздохнул.

И в этот момент мое отвращение стало исчезать. На его месте зарождалась истинная жалость, не та снисходительная жалость, что я испытала к своему отцу там, у Нила, а нежное и взрослое чувство. В этот момент я утратила какую-то небольшую, очень небольшую часть своего непреодолимого эгоизма. Его вздох скоро затих.