Она схватила Лидию за руку и держала в ладонях не выпуская, глядя на невестку одновременно с волнением, восторгом и напряжением, еще более усиливающимся от дрожащих под смычком цыганских скрипок. Мимо прошел метрдотель, держа в руках поднос с икрой. На стенах висели афиши концертов, которые отзвучали уже давным-давно: Стравинский, Рахманинов, Брайловский, Бруно Вальтер; фотографии певцов в оперных костюмах и музыкантов во фраках, я никого из них не знал, но выглядели они настоящими знаменитостями.

- Он очень беспокоился, очень… Звонил тебе сегодня утром, как всегда… Мы даже думали, что ты больше не придешь…

- Добрый вечер, Соня. Мишель Фолен, мой друг… Мадам Соня Товарски…

Она взяла нас за руки.

- Друг Лидии? Как я рада!

- Мы повстречались в Каракасе, - сказал я.

- Предупреждаю, Соня, он в стельку пьян.

- Ну что ж, всему свое время! Иногда нужно и выпить! Надо жить! Надо чувствовать себя счастливым! Как говорят у нас в России: “Чтобы твоя чаша всегда была полной!”

- Пирожки! - вставил я.-Ай да тройка! Волга, Волга? Очи черные! Кулебяка! Пожилая дама была в полном восторге.

- Как?.. Он говорит по-русски! Вы… вы русский? Нет, нет, не отрицайте! Я сразу же что-то почувствовала! Что-то… родное!

- Что?

- Родное! Что-то… наше! Лидия… он русский!

- Черт, - с досадой сказала Лидия.

- В Париже почти не осталось больше русских! - сказала пожилая дама. Их всех депортировали в сорок третьем, после той облавы, помните… Велодром д’Ивер! Мой муж так и не вернулся тогда. Идемте, надо за это выпить. Лидочка, так мило, что ты его привела… Я уверена, вы будете счастливы вместе…

Я заметил, что Лидию всю трясет. Я ничего не понимал, но живо ощутил сложившуюся обстановку.

- Перестаньте, Соня. Я похитила вашего сына, я знаю. Но добрый Боженька вам это вернул. Есть на небе Бог, который замечает матерей. Вам повезло.

Пожилая дама вся светилась добротой.

- Как ты можешь говорить такие вещи, Лидия? Так нельзя, нельзя… Она решила объяснить мне:

- Мы ведь евреи, вы понимаете… Я поклонился:

- Очень приятно.

Интересно, что это были за звуки, доносившиеся до нас: стерео или живая музыка? Балалайка, гитара, скрипка. Прелесть.

- Не нужно так говорить, Лидочка. Бог, Он добрый. Он видит наши сердца. Он справедливый… Простите ее, она очень несчастлива”.

- Это ничего, - подбодрил я ее. - Я здесь инкогнито.

Лидия рассмеялась каким-то нервным смехом. Я был на пределе.

- Идемте. Я вас представлю нашим друзьям. У моего сына сегодня день рождения. Давайте сюда ваше пальто… Я так рада, что вы смогли прийти вдвоем…

- Соня - прирожденный боец, никогда не сдается, - сказала Лидия.

Тут только я заметил, что где-то оставил дорожную сумку.

- Вот видите, вам уже удалось что-то забыть, - улыбнулась Лидия.

Со стен на нас смотрела вся Святая Русь: раввин Шагала, ряд икон, портреты Толстого и Пушкина, кавказские ковры с кривыми саблями крест-накрест. Сюда бы еще шашлык или бефстроганов, но это, должно быть, еще впереди.

Пожилая дама перехватила мой взгляд.

- Мой муж был из Тифлиса. Бакинская нефть…

- Все забрали большевики, - пояснила Лидия.

Мы вошли. Анфилада из трех залов, запруженных народом: в этой компании не хватало разве что Артура Рубинштейна. Все лица казались мне знакомыми, оттого, наверное, что все они были очень старыми, а то, в чем я видел знакомые черты, - всего-навсего рука времени, у которого всегда один и тот же почерк. Трое молодых людей в русских рубахах, в сапогах и шароварах ловко управлялись с блинами и “пожарскими” котлетами. Представляя меня, пожилая дама каждый раз добавляла с заговорщицким видом: “Друг Лидии”, а Лидия молчала, стиснув зубы, как будто в этих словах было какое-то скрытое злорадство. Много говорили о музыке, главным образом о Брайловском, Пятигорском и Ростроповиче. Невысокий лысый господин узнал меня, приняв, конечно, за кого-то другого. Он спросил, нет ли новостей от Николая, и я ответил, что теперь это все труднее.

- Да, - согласился он, кивая. - Он очень изменился. Такая профессия, ничего удивительного. Я сам, посмотрите на меня…

Он вздохнул и пригубил шампанского.

- И потом, все так быстро меняется, - заметил я.

Он пожал мне руку:

- Знаю, знаю. Но последнее слово всегда за непрерывной традицией. Остальное проходит. Кстати, что вы сейчас делаете?

- Жду, пока это пройдет, ничего больше.

- Как я вас понимаю. Никогда еще времена не были такими трудными для настоящего таланта.

- Засилие легкости.

- Весьма справедливое замечание.

- Никаких критериев, - вставил я.

- Ничего, это вернется. Искусство умеет ждать.

- Вы знаете сеньора Гальбу?

- Признаюсь… Гальба?

- Гальба.

- Он абстракционист?

- Напротив, скорее иллюстратор. У него весьма своеобразное видение жизни и смерти. Немного жестокое, даже грубое, но…

Он призадумался.

- Я не большой любитель искусства, прославляющего грубую силу. Мне противно все, что убивает чувствительность.

- Позвольте с вами не согласиться. Иногда убить чувствительность - это вопрос выживания.

Я опрокинул залпом три виски подряд, удерживая официанта за рукав и выставляя на поднос один за другим пустые стаканы. Соня подводила меня то к одной группе, то к другой:

- Идемте, Мишенька, идемте… Никогда еще не видел такой устойчивой улыбки; интересно, снимала ли она ее хоть на ночь?

- Давно вы знакомы с Лидочкой?

- О, целую вечность! Она вцепилась мне в руку:

- Я так рада…

- Чему именно вы рады, мадам?

- Зовите меня Соней.

- Так чему вы рады, Соня? Не хочу показаться нескромным, но, может быть, существуют такие поводы радоваться, которые мне неизвестны, и…

Она смотрела на меня прямо-таки с сияющей неприязнью. Я был представлен раздевающему взгляду какой-то мрачной дамы, у нее все было черное: глаза, волосы, бархотка на лбу, и другая - на шее, серьги, платье, кольца, сумочка с блестками.

- Вы, конечно, знаете…

Уж и не помню, когда я в последний раз был в “Плейеле”[14], и теперь никак не мог понять, что это было - арфа или фортепиано. Она раздавила мне руку своим пожатием, выставляя напоказ все зубы, какие были, и, обращаясь к Соне, сказала басом, что завтра она возвращается в Штаты, на двухсотлетие.

- Это ученица Шаляпина, полагаю?

- Ах, Мишенька, не будьте таким злым…

Я пропустил еще пару стаканчиков, разыскивая куда-то пропавшую Лидию, и заметил девочку с огромными глазами, которая важно протягивала мне тарелку с ветчиной. Было душно. Люстра слепила глаза. Скоро будут давать трилогию Вагнера в “Пале Гарнье”. Кто-то прекрасно знает Рольфа Либермана. Что-то там - настоящий скандал. Бейрут перешел к левым. Кто-то уже не был тем, кем был раньше. Слишком много картинных галерей. Видел бы это Берансон, в гробу бы перевернулся. Нигде нет нормальных гостиниц. Любая опера оторвет его с руками и ногами. Кто-то всегда это говорил. Девочка с важным взглядом вернулась, неся шоколадный торт, она, оказывается, дочка консьержки, португалки. Соня поцеловала ее в лоб. Никогда еще церкви в России не отказывали стольким страждущим. Он достоин первого приза. Нуреев, Макарова, Барышников. Кто-то был самый великий. Можно было всего ожидать. Запомните это имя, я редко ошибаюсь. Я заметил Лидию, которая делала мне какие-то знаки с другого конца комнаты; я попытался пробраться к ней, извиняясь направо и налево, нет больше архитектуры, в Китае всем заправляет жена Мао, “Метрополитен” и “Ла Скала” на грани краха.

- Что, Мишель, вам легче? Вы чувствуете себя… менее одиноким? Она немного выпила.

- Вы говорили с Соней? Вам, конечно, сообщили, что у меня нет сердца?

- У нее какая-то неизводимая улыбка.

Лидия казалась изнуренной. Под глазами - темные круги. Даже огромная люстра, сияющая тварь, не могла пробраться в эти глубокие гроты.

- Я так больше не могу. Да, теперь моя очередь. Не знаю, что бы я делала, если бы не встретила вас. У меня нет никакого желания жить.