Мужчина утер пот со лба и вздохнул. Видят боги, у печей было жарковато. И ему оставалось только мечтать о горном урочище, где воздух пропах кипарисами, или о море, таком недалеком здесь, в Вельсе, где его простор можно было видеть с верхушки высокого дерева, хотя дыхание волн не могло охладить щек.

Он тщательно выбирал сосуд. Он опробовал несколько, прикидывая их вес, проверяя, как будет выливаться вода, проводя пальцами по поверхности, чтобы отыскать дефекты глины, способные погубить его работу при последнем обжиге. Один показался ему идеальным.

Кроме того, он долго и старательно размышлял над самой темой, стараясь понять, каким образом изобразить героическую борьбу, схватку не на жизнь, а на смерть между двумя отважными противниками, как следует разместить черные фигуры на красном лаке, покрывавшем округлые бока.

Тему выбрать было несложно, ее он узнал от греков, работавших в его мастерской — любимую повесть его сына, ту самую, которую мальчик все время просил рассказать перед сном. По прошествии столь многих лет, мастер мог без труда припомнить ее. О том, как царь Аргосский, Прет, замыслил злое против отважного и прекрасного Беллерофонта, потому что жена Прета, красивая и лживая Антея, ухаживания которой отверг Беллерофонт, поведала царю ужасную ложь. О том, как разъяренный Прет отправил Беллерофонта в Ликию с запечатанным посланием и ликийский царь, открыв письмо, узнал, что Беллерофонт должен умереть. О том, как послал он юного героя на немыслимое дело, поручив ему убить страшную химеру, чудовище с головой льва, змеиным хвостом и телом козла, своим огненным дыханием опалявшее ликийскую землю.

И о том, как ведомый богами Беллерофонт с помощью крылатого коня Пегаса победил в этом бою. Пролетая над чудовищем, он бросил в пасть страшной твари кусок свинца. Расплавленный ее дыханием металл проник в нутро чудовища, погибшего в муках.

Мужчина взял свои инструменты и после короткого раздумья прикоснулся к поверхности. Эту работу он делал не для мастерской, не для членов богатых семейств, расхватывавших его произведения, чтобы поместить их в могилы своих любимых. Она не предназначена для продажи. Этот шедевр будет принадлежать ему самому.

Когда за мной захлопнулась дверь, я вдруг поняла, что дорога в ад вымощена не добрыми намерениями и даже не одиночными преступлениями, хотя подобное, конечно, случается. Нет, дорога эта образована цепью последовательных компромиссов, едва заметных прорех в ткани нравственности, которые совместным своим действием, подобно тому, как капли воды точат камень, со временем разрушают наше чувство добра и зла.

Мое путешествие в этот край началось с твари, которая не могла даже существовать, не говоря уже о том, чтобы принять человеческий облик, и человека, которого некоторые до сих пор объявляют вымышленной персоной. Тварь звалась химерой, подобные ей чудовища гнездятся в нашем подсознании, выныривая из него во время сна. Человека звали Кроуфорд Лейк.

Лейк принадлежал к числу тех людей, к которым, подобно прежним президентам и голливудским легендам, непременно прилагается определение из двух слов. В случае Лейка словами этими были затворник-миллиардер. Истолкованием последнего термина я рекомендую заняться финансовым аналитикам, недавно самозабвенно поглощавшим труп некогда могущественной империи Лейка, представлявшей собой рыхлый, похожий на гидру конгломерат, чьи щупальца пронизывали насквозь так называемую всемирную экономику. Тем не менее я могу с полным правом рассуждать по поводу первого слова и уверяю вас, что слово затворник не может описать этого человека даже наполовину.

В самом деле, когда я впервые появилась в его апартаментах в Риме, Кроуфорда Лейка не видали на людях по меньшей мере пятнадцать лет. Масс-медиа приходилось довольствоваться фотоснимками, раздобытыми — могу поручиться — теми же самыми специалистами, которые охотились на бигфута и лох-несское чудовище, а потому фиксировавшими лишь исчезающий вдали зернистый силуэт, или же, если папарацци запрашивали за них слишком дорого, воспроизводившими портрет Лейка с общей карточки его класса начальной школы. Возможно, уже в те юные дни Лейк проявлял наклонность к секретности, однако лохматая шевелюра, скрывавшая его глаза, вполне вероятно, являлась данью моде шестидесятых годов. В то время я не представляла, что именно заставляет его вести подобный образ жизни, но, кажется, решила, что человек настолько богатый вправе вести себя настолько асоциально, насколько ему это угодно.

Тем не менее, с моей точки зрения, он заходил чересчур далеко.

— Конечно, это излишне, — сказала я своему сопровождающему, предложившему мне обернуться, чтобы он мог завязать мне черный шарф на глазах.

— Ну, что вы, — возразил он, улыбаясь, впрочем, не мне, а собственному отражению в зеркале автомобиля. Это был привлекательный молодой человек, отлично осознававший свои достоинства — идеальные зубы, смуглую кожу и темные глаза, — одетый в мятый полотняный костюм, при золотой цепи на груди, словом, один из тех молодых итальянцев, которые находят себя неотразимыми и полагают, что все женщины мира должны разделять их точку зрения.

— В таком случае, — добавил он, закрывая тканью мои глаза, — то есть, если бы вы узнали, где живет мой работодатель, я вынужден был бы убить вас.

На мой взгляд, это была не вполне шутка. Когда шарф оказался на месте, он поднял между нами стекло, и лимузин тронулся с места. Мой отель располагался на боковой улочке вблизи Испанских Ступеней, и я попыталась вычислить, — а что еще остается человеку с завязанными глазами? — куда мы направляемся. Впрочем, мне пришлось сдаться после нескольких поворотов и остановок на перекрестках. По прошествии по моей оценке примерно десяти минут, автомобиль остановился, мне пришлось подняться по паре ступенек, потом лифт неторопливо повез меня вверх, потом, после нескольких новых ступенек, за мной закрылась дверь, и с моего лица наконец сняли повязку.

Я оказалась посреди комнаты, практически не поддававшейся описанию, поскольку в ней было слишком много всего. Тяжелые темно-зеленые шторы, закрывавшие широкие окна, были надежно завязаны, так что подсмотреть, что находится за ними, и таким образом сориентироваться, не представлялось возможным, однако над ними в комнату пробивался яркий солнечный луч. Мебели была уйма, нарядной, но потертой, и почти каждый дюйм комнаты — стены, столы и даже пол — был завешен и заставлен предметами искусства. Наибольшее впечатление производили две, местами поблекшие фрески, вероятно, относившиеся к девятнадцатому столетию и изображавшие буколические сценки на фоне итальянского пейзажа. Повсюду располагались золоченые купидоны, их были дюжины, стопки старинных книг, очаровательных антикварных изданий в кожаных переплетах и золотыми названиями, тисненными на корешках, занимали пол и столы. На верхушке этих стопок устроились небольшие скульптурки, по большей части бронзовые. Кофейный столик был заставлен вазами — черно-красными, наверное, греческими, впрочем, может быть, и этрусскими, среди которых было несколько из полированного черного материала, называющегося буккеро, и пара превосходных мраморных бюстов, изображавших видных римских граждан.

Словом, почти как в музее. Не поворачивая головы, я могла одновременно увидеть вещи греческие, римские и этрусские, мейссенские фарфоровые статуэтки, каменную голову, кажется, из Камбоджи, несколько писанных маслом картин, разместившихся на тех дюймах стен, что еще не были заняты фресками, барóчные зеркала, деревянного коня, относящегося, наверно, к концу восемнадцатого столетия, и не один, и не два, а целых три канделябра, притом изготовленных не из муранского стекла, как следовало бы ожидать в данной части света, но из хрусталя, должно быть, богемского и тоже восемнадцатого века.