Так оно и появилось, это памятное Марату особое мнение…
А аварийный акт, точнее, его пункт, касающийся виновника происшествия, был принят не очень убедительным большинством в один голос: три против двух. Нароков заметил, что на соревнованиях по боксу такой расклад судейских мнений обычно вызывает бурную реакцию зала: топот, крики, свист… Но дело происходило не на соревнованиях по боксу.
Литвинова и его друзей заинтересовало, кто же эти два упрямца, противопоставившие свою нелицеприятную точку зрения безличному, но могущественному: «Есть мнение…»? И не изменившие ее, несмотря на все уговоры.
- Практического значения не имеет. Но интересно, - сказал Белосельский. - Всегда интересно знать, кто есть кто.
Начали перебирать членов комиссии.
Председатель отпал сразу, автоматически: особое мнение с его стороны означало бы спор с самим собой. Нелогично!
Второй член комиссии - аэродинамик «братского» КБ - был в этом смысле абсолютно вне подозрений:
- Ему вылезти с особым мнением нравственное кредо не позволит, - сказал Белосельский.
- Вернее, безнравственное, - уточнил Федько. Возражений не последовало. Аэродинамика знали. Третий член комиссии, работник министерства, в прошлом однокашник Литвинова по учебному заведению, где они вместе отгрызали первые куски гранита авиационной науки, тоже вроде бы не подходил: штатный сотрудник аппарата, ему сопротивляться начальству - все равно, что против ветра плевать.
Четвертый член комиссии - ученый, видный специалист по летным испытаниям - сам только-только вышел из полосы неприятностей. Кто-то откопал какие-то вызывающие сомнения места в его анкете. Выплывала неясная фигура не то раскулаченного дяди, не то застрявшей на оккупированной территории тети. Так или иначе ему сейчас привлекать к себе внимание особой строптивостью никак не следовало. Литвинов это понимал и положа руку на сердце никаких претензий к четвертому члену комиссии не предъявлял.
Еще меньше претензий за послушное следование мнению председателя комиссии можно было бы предъявить пятому ее члену. Его биография складывалась нелегко. Долгие годы провел он вдалеке от коллектива, в котором начинал свое служение авиации, быстро рос, выдвигался, казалось бы, процветал… Вернулся к родным пенатам в середине пятидесятых годов, и между его возвращением и назначением в эту чертову аварийную комиссию прошло времени - всего ничего. Были все основания полагать, что если пройденные житейские университеты чему-то его и научили, то никак не упорному отстаиванию собственной, независимой точки зрения.
Итак, в каждом из пятерых заподозрить автора особого мнения было трудно. А ведь подписали его! Даже не один человек, а двое. Существовало же это особое мнение! Откуда-то оно взялось. Мистика какая-то!
- Нет тайного, которое не стало бы явным. Выяснится, - уверенно сказал Белосельский.
- Это точно. Прорежется, - подтвердил тогда еще совсем молодой, только что пришедший в коллектив испытательного аэродрома Аскольдов.
И действительно, прошло время, и все выяснилось.
Особое мнение написали четвертый и пятый члены комиссии!
Написали, несмотря на то, что именно им это было особенно трудно. В который уж раз подтвердилась старая истина, что порядочность человеческая - великая сила. И если она в человеке есть, то никакие соображения выгоды, спокойствия, даже собственной безопасности преодолеть ее не могут.
…Помнил Марат этот непростой, но поучительный кусок своей жизни, как и следовало ожидать, прочно. И не только помнил, но охотно поминал его вслух - в разных аудиториях и при любых, мало-мальски подходящих для этого обстоятельствах. Перестал поминать - сразу и окончательно - после того, как на чьем-то дне рождения одна из украшавших общество милых дам, слегка подвыпив, высказалась:
- А вы, Марат, оказывается, даже тоста произнести не можете, чтобы не вспомнить, как вас обижали… Бедненький… Пожалейте меня, люди!..
Вот этого - чтобы его жалели - Марат не терпел! Милой подвыпившей даме ответил шуткой, вроде бы приняв и ее высказывания за шутливые. Но о периоде своих неприятностей больше не вспоминал публично никогда. Отрезал.
Однако слова «особое мнение», казалось бы, вполне бюрократические, уместные более всего, в разного рода актах, протоколах и заключениях, эти слова с той поры всегда и неизменно ассоциировались у него с честностью, смелостью, человеческим благородством.
- В общем, вот так: особое мнение! - сказал, как отрубил, Федько.
Никаких «предположительных» причин аварии ни он, ни Литвинов вешать на Аскольдова не хотели. Требовали железных доказательств.
И такие доказательства нашлись.
Нашлись в виде обнаружившегося среди обломков машины массивного, похожего на большого краба, исполнительного механизма системы аварийного слива горючего. Положение частей этого механизма не оставляло сомнений: механизм сработал, открыл сливные краны, и керосин из баков за какую-нибудь минуту выдуло наружу. Остатка горючего в небольшом расходном баке для возвращения из дальнего угла испытательной зоны на родной аэродром оказалось недостаточно. Все прояснилось, все стало на свои места.
Настроившиеся в пользу концепции «виноват летчик» члены комиссии попробовали было вести арьергардные бои.
- Где доказано, что механизм слива сработал самопроизвольно? - упрямо спросил один из них. - Не исключено, что летчик ошибочно…
- Не проходит, - охладил его председатель комиссии, хотя и сам ощущавший некоторую досаду оттого, как неожиданно повернулось дело (кто из нас радуется, оказавшись неправым?). - Никак не проходит. На тумблере управления сливом в кабине летчика цела контровка… Не мог же он сорвать ее, включить тумблер на слив, а потом вернуть его на место и снова законтрить!
- Не единственное доказательство, - резко добавил Федько. - Александр Филиппович - честный человек. Темнить не стал бы.
- Ну, это как раз доказательство довольно такое… - Член комиссии, выдвигавший гипотезу о возможных ошибочных действиях летчика, пошевелил в воздухе пальцами, что должно было обозначать шаткость доводов Федько. - Когда припирает, уж с кем-кем, а со своей совестью человек всегда как-нибудь договорится… Но хорошо, пусть слив пошел самопроизвольно. Возникает тогда другой вопрос: как летчик этого не заметил? Увидел бы он сразу, что стрелка керосиномера ползет быстрее обычного, прекратил бы площадку, повернул бы сразу к аэродрому…
- Это когда же заметил? - ядовито вежливо осведомился Литвинов. - Во время площадки? Если вы попробуете представить себе, как выполняется этот режим… - Федько потом утверждал, что Марат произнес последнюю фразу в точно такой тональности, в которой читают знаменитую крыловскую басню: «Когда бы вверх могла поднять ты…» Доводя свою мысль до конца, Литвинов подробно, в манере лектора-популяризатора, разъяснил, как распределяется объем внимания летчика при выполнении испытательных режимов и с какими временными интервалами удается ему осматривать в это время все многообразное приборное оборудование кабины…
Вопрос о вине Аскольдова отпал.
Правда, одновременно всплыл другой вопрос: о причине самопроизвольного слива топлива. Этим тоже, пока докопались, занимались не день и не два. Но в конце концов, разумеется, докопались.
Генеральный конструктор, которому ежедневно докладывали о ходе работы аварийной комиссии, был доволен. Хуже нет, чем авария по неустановленной причине! Но все же счел нужным проворчать:
- Уж, конечно, наши хваленые асы за дружка горой! Ладно, на сей раз совпало. А вообще-то, чтобы объективно подойти, это не по их части.
Федько, когда ему передали реплику Генерального (любители переноса информации имеются в изобилии в любом коллективе), пожал плечами:
- Объективно!.. У прокурора своя объективность, у адвоката своя.
- Ага! Значит, признаете: вели себя, как адвокаты! - поддразнил Степана Николаевича оказавшийся при этом разговоре в комнате летчиков руководитель полетов Парусов.