Именно с таким настроением набросились вавиловские инженеры на «Окно» сразу после того, как в мастерской закончился краткий - очень краткий - разбор этого нелегкого полета.

Самолет, окруженный переносными рамами с контрольными приборами, опутанный множеством разноцветных проводов, зияющий дырами на местах снятых лючков, производил какое-то очень нелетное впечатление. С трудом верилось, что полчаса назад эта машина, стройная и обтекаемая, легко скользила в воздухе.

- Ну, как там? Нашли что-нибудь? - нетерпеливо спросил Вавилов у своих копошившихся на самолете инженеров.

- Нет, Виктор Аркадьевич, пока не нашли. Все параметры вроде в норме.

- Ладно. Смотрите спокойно, не суетитесь. Чтобы не вроде, а точно так. На завтра заявку не даем… На.разъемы обратите внимание! Может, они в полете от тряски…

Прощаясь с Вавиловым, Литвинов усмехнулся:

- Хорошо, что у Феди второй экран стоит.

- Почему?

- А иначе вы обязательно спросили бы, не показалось ли мне. У нас ведь так: если летчик выдает замечания, а на земле получается, что вроде бы все в порядке, первый вопрос: «А тебе не показалось?»

- Ладно, ладно, будет вам! - усмехнулся Вавилов. - Утро вечера мудренее. Завтра будет полная ясность - что там случилось. Какая техника без дефектов! У вас дома телевизор есть? И что, всегда исправно работает? То-то!.. В общем, не переживайте. Наладим, и послезавтра полетите.

Реакция Главного конструктора успокаивала. Дефект так дефект…

- Слушай, Петр Алексаныч, - сказал Федько Белосельскому. - Имею разговор. Кажется, это называется: личный. Антр ну и тет а тет. Ты не против?

- Отчего же против? Слушаю тебя.

- Только давай так: если я, по-твоему, не в свое дело лезу, ты сразу скажи. Тогда на том и остановимся.

- Да ладно. Говори.

Как видно, без особой охоты вступал Белосельский в этот разговор. Догадывался, о чем пойдет речь.

За многие годы испытательной работы бывало у Петра Александровича всякое: удачи и неудачи, досадные поломки и вытащенные из, казалось бы, безвыходных положений драгоценные опытные машины, периоды взлета и периоды застоя, награды и взыскания. Постепенно складывалась его репутация - прочная репутация смелого, умелого, по-настоящему, а не только по цифре на книжечке пилотского свидетельства, первоклассного летчика, которому можно поручить «любое задание на любой машине».

Придя на испытательную работу, Белосельский застал в полном расцвете славную корпорацию летчиков-испытателей довоенного поколения. Испытателей, в свою очередь, вступивших в строй в двадцатых годах, когда персона летчика - «гусара неба» - была окружена ореолом сверхчеловеческого героизма (что, если вспомнить, на чем они тогда летали - да еще без парашютов, - было в значительной степени обоснованно), когда единственным источником мастерства пилотирования считали не выучку, не знания, не, тем более, техническую и общую культуру, а один лишь богом данный «летный талант», когда организованность, дисциплина, порядок рассматривались как категории, если не прямо летной работе противопоказанные, то, во всяком случае, не обязательные.

Известен рассказ о видном ученом-физике, - кажется, Максе Планке, - которого спросили, как это удается физикам каждый раз полностью перестраиваться на совершенно новые взгляды, концепции, новое понимание самого устройства мира, столь часто приходящие в их отрасли науки на смену старым. Ученый ответил:

- А они и не перестраиваются. Просто очередное поколение физиков вымирает, и ему на смену приходит следующее, для которого все эти новые взгляды - первые в их жизни, изначальные, а значит, совершенно естественные.

К летчикам-испытателям этот рассказ в полной мере вряд ли применим. Но все же… Поколения испытателей сменяются быстро, заканчивающий свою деятельность испытатель обычно видит своих «летных внуков» - учеников своих учеников - уже полностью вошедшими встрой. И если говорить не о физической гибели (хотя и такая судьба не минует какую-то часть работников этой профессии), а просто об уходе с арены профессиональной деятельности, то каждое поколение летчиков-испытателей может с горькой уверенностью сказать, что через десять лет мало что от него останется.

И все же испытатели, умеющие принять новое в своем деле и коренным образом перестроиться - так, как требует это новое, - встречаются. Хотя, говоря откровенно, не очень-то часто. К их числу принадлежал и Белосельский. Когда на авансцену в испытательной работе вышли летчики с инженерным образованием, он как-то очень органично и легко - многим это показалось неожиданным - оказался в одном строю с ними.

На счету Белосельского были испытательные работы высшего класса, прочно вошедшие в историю авиации. Словом, за плечами этого человека была биография.

Тем труднее было Федько начать разговор с ним.

- Знаешь, другому я не стал бы говорить, - помолчав, все-таки начал он.

- Предисловие, как у Тюленева, когда он прицеливается стрельнуть десятку, - заметил Белосельский. - Давай по делу.

- По делу вот что. На тебя начинают косо посматривать…

- Интересно. Кто же и почему начинает? - спросил Белосельский. Спросил скорее рефлекторно, подчиняясь привычке быстрого на реакцию спорщика. Но сам хорошо понимал - кто и, главное, почему.

В последнее время - уже больше года - у него пошли нелады со здоровьем. Стал некрепким - каким-то пунктирным - сон. Заныли старые - вроде бы давно притаившиеся - травмы. Начала побаливать голова, поначалу только на земле, но затем, случалось, и в полете. Он начал контрабандно лечиться - в платной поликлинике, потому что обращение к своей родной авиационной медицине было небезопасно: могло отлиться на очередной врачебно-летной экспертной комиссии… Поначалу лечение вроде бы помогло. Но ненадолго.

А потом поперло вверх давление. Настолько, что аэродромный врач, проводивший предполетный медосмотр вылетающих экипажей, крякал, качал головой, а в один прекрасный день, нахмурясь, сказал:

- Нет, Петр Александрович, не могу вас выпустить. Смотрите сами, какое у вас давление - сто шестьдесят!

- Ну и что? - попробовал повоевать за свои права Белосельский. - У Калугина сто пятьдесят, а вы его выпускаете. Десять миллиметров разницы. Это же в пределах точности вашей машинки!

- Калугин - инженер, - не уступал врач. - Ему самолетом не управлять. А главное, я же не вообще по цифрам смотрю, а с вашей нормой сравниваю. В динамике. У Калугина его полтораста уже пять лет держатся. Как штык! А у вас, вот смотрите по журналу, еще год назад сколько было?.. Сто двадцать… Сто двадцать пять… Сто пятнадцать… Снова сто двадцать… Нет, Петр Александрович, не уговаривайте. Поймите: не могу!

Незримо висящий над каждым достигшим средних лет летчиком призрак списания с летной работы, казалось, материализовался в облике этого невысокого, с уютной лысинкой и близорукими глазами за круглыми очками (вчера еще он казался таким симпатичным) доктора.

Полет был сорван: без летчика не полетишь. Задание перенесли на завтра. Такого в биографии Белосельского, чтобы он оказался причиной срыва назначенного полета, еще не случалось!

Добрая сотня людей, готовивших самолет, двигатели, оборудование, приборы-самописцы принялась трудиться «в обратную сторону»: зачехлять, снимать, заглушать, законтривать… С грустью смотрел Белосельский через широкое зеркальное окно комнаты летчиков на эти процедуры.

Вернувшись после работы домой, он никак не отреагировал на беспорядок на своем письменном столе - брошенную раскрытую книгу и рассыпанные карандаши, которым положено было находиться в стоящем тут же палехском деревянном бокале.

Жена Белосельского - веселая, легкая характером киевлянка, когда-то увезенная (она говорила: умыкнутая) лейтенантом Петей Белосельским из родного города, - встревожилась. Согласно всем правилам великий (по ее же формулировке: занудный) аккуратист, ее муж в подобных обстоятельствах должен был бы развернуто высказаться на тему о возмутительном беспорядке, царящем в доме.