Раздался звук спускаемой воды, и из туалета выползла бабка, древняя, восьмидесятилетняя старушка с обрюзгшим, но волевым лицом. Как видно, она только что побывала в ванной, потому что ее короткие седые волосы были мокрыми и прилипли к голове. К груди она прижимала платье, символически прикрывая ночную рубашку из веселого ситца.

- Доброе утро! - засуетился я.

- Доброе утро! - с достоинством проговорила она и задвинула дверь туалета на задвижку.

В их доме непременно требовалось утреннее приветствие. Если вдруг с отцом или с бабкой не поздороваешься, то наживешь себе кровных врагов, которые, дождавшись удобного случая, не преминут тебе отомстить. Потому я всегда старался скорее исполнить этот необходимый ритуал, чтобы уж больше к нему не возвращаться.

Бабка взяла клюку и, заметно сутулясь, зашаркала к своей комнате. Я проводил ее взглядом: из-под рубашки просвечивали старинный бюстгальтер с толстой бретелькой и тремя пуговицами и гигантские шерстяные штаны на резинках. Разбухшие, в черных мерлушках, колоннообразные ноги заметно искривлялись. Покоились они в теплых, мягких и просторных ботах, не доставлявших беспокойства старческим мозолям.

3.

В унитазе плавали неспущенные остатки дерьма. Конструкция унитаза была такова, что за один раз он никогда полностью не спускал свое содержимое. Как ни дергай за цепь, вода аккуратно огибает экскременты и исчезает в предназначенном для них отверстии. Притом полноценный спуск воды осуществляется только первый раз, когда из высоко подвешенного бачка тебе на голову летят брызги, как из душа,- необходимо вовремя отскочить к двери; после второго и третьего спуска в пустом бачке раздастся только скрежет, хрип и шипенье. Следующего набора воды нужно ждать не меньше пятнадцати минут. А ночью воду вообще отключают: остается лишь прикрыть унитаз крышкой до утра.

Я задержал дыхание и моментально вылетел из туалета. Но в ванную зайти уже не успел, потому что мимо меня на двух костылях проскакал отец жены. Его пышную черную шевелюру плотно облегала купальная розовая шапочка с пупырышками.

- Здравствуйте!

- Добрый день! - пробурчал отец.

Дверь закрылась, но ровно через минуту в коридор, грохоча и подпрыгивая, вылетел эмалированный таз с грязными пеленками. Жена, вероятно, поставила его в ванну, и он помешал принять отцу душ.

- Долго ты еще будешь умываться? Все остывает! -- высунулась из комнаты голова жены. Акакий выскочил из-под мамы и тут же забрался в таз с ногами.

- Нельзя, нельзя! Это же грязное белье: ка-ка! - жена оттащила Акакия.

- Ка-ка! Ка-ка! -- радостно повторял он и рвался обратно.

Жена подхватила таз под мышку; покосившись в сторону ванной, где плескался отец, пробормотала сквозь зубы: "Дерьмо собачье!" - и унесла таз на балкон.

Акакий забежал в бабкину комнату. Раза три промчался он от двери до окна, постучал по бабкиной кровати разлапистой ладошкой (бабушка лежала на постели со скорбным лицом), весело прокричал: "Ба-ба... бо-бо!", но, не отыскав должного интереса к своим действиям, сразу соскучился, выбежал из комнаты и снаружи задвинул дверь, передвигавшуюся на колесиках. Обернувшись ко мне, он пояснил: "Баба... х-х-х!" Что значило на его языке: спит!

Через минуту дверь раздвинулась, и бабушка стала пенять Акакию:

- Что ты, маленький?! Не надо закрывать бабушке дверь. Ты же умный! Послушный мальчик...

Акакий, не обращая внимания на увещевания, задвинул дверь с возгласом: "Х-х-х!" - и побежал к маме.

Дверь со скрежетом откатилась к стене - бабка негодующе простонала:

- Бабушка сказала: нельзя! Нельзя!..

4

Я устал ждать - плюнул, помыл руки на кухне и принялся за манную кашу, прикрытую тарелкой. Она, разумеется, остыла, и я, давясь, отправлял ее в рот ложку за ложкой. Выбросить было нельзя, потому что жена могла увидеть, а это кончилось бы шумным скандалом - со слезами, с обвинениями, с криками. Но и есть было невозможно. Я украдкой посматривал в сторону нашей комнаты: может, удастся выкинуть незаметно. Мне не повезло: в кухню явилась жена допивать чай.

- Как каша: нормально соленая?

- Да, очень вкусная!

- Гуленьки аж всхлипывал, когда ел!

Я доедал кашу, и чтобы пласты ее не вставали поперек горла, запивал чаем - маленькими глоточками. Чай был тоже холодный, но, по крайней мере, крепкий.

- Ты скоро? Когда убираться будем?! А еще гулять с ним...

- Сейчас, сейчас...

- Быстро допивай - и бери пылесос...

В кухню влетел Акакий:

- Мама, пи-ти... пи-ти... Ма-а-ко!

- Какое тебе молоко?!

- Ну дай ему попить!

- Ты знаешь, сколько он пил! Он видит, что ты пьешь - и тоже требует!

- Ма-а-ко... ма-а-ко... Дай! На-дай! ("На-дай!" на его языке звучало как категорическое требование, крайней степени убедительности.)

- На, отвяжись только!

Акакий, довольный, убежал к бабке. И оттуда вновь раздался оживленный диалог.

- Ка-тай, ка-тай!

Обычно он забирался верхом на стул времен великих пятилеток, скрипевший от ветхости, продевал ноги между сиденьем и спинкой и приказывал прабабушке его катать. Она поначалу сопротивлялась, говорила: "Бабушка старенькая... Ей трудно..." - и пыталась отвлечь его внимание менее радикальными средствами, чем "катай": например, брала в одну руку клюку, а в другую - веер, и вертела их со словами: "А вот па-лач-ка! А вот вэй-ер!" (Она произносила фразы, растягивая гласные, нараспев, как будто умиляясь красотой их звучания.). Акакий действительно на мгновение отвлекался, слезал со стула, откуда-то притаскивал свою лопатку и, опираясь на нее, весь горбился, морщился и радостно покрикивал: "Стаинька, стаинька!" (Старенькая). Но, поскольку он был на редкость целеустремленным ребенком, сразу после этого снова залезал на стул и требовал: "Катай! Катай!" Бабушке рано или поздно приходилось подчиняться.

Теперь он копался в розетке, потому что бабушка вдумчиво и размеренно пугала его.

- Мышь придет! Тебя заберет... Палец отгрызет... Если слушаться бабушку не будешь...

А он ей отвечал:

- Баиття... (Боится)

Между тем жена меня воспитывала:

- Он что, так и будет хватать? У ребенка летит режим питания - только потому, что ты не соизволишь встать пораньше...

- Я встаю в девять, как договорились. Что же, мне в семь вставать... или в шесть?! Давай буду!

- Вставай! И нечего мне угрожать... и кричать на меня. У тебя одни только права, а у меня - одни обязанности!

- Давай сделаем наоборот: чтобы у тебя были одни права, а у меня - одни обязанности.

- Ты целый час умываешься и завтракаешь!

- У меня понос! Могу я посидеть в туалете?!

- Ты всегда найдешь оправдание! - жена принялась мыть посуду.

Дверь в кухню резко распахнулась. Отец с перекошенным лицом сделал два шага к столу, швырнул туда банку со сметаной и масленку и так же стремительно, как появился, с грохотом закрыв за собой дверь, исчез. По коридору проскрипел протез, затем из отцовской комнаты стали доноситься мерный скрип и металлическое кляцанье. Очевидно, отец ходил кругами, кипя от возмущения: он хотел есть и гнал нас с кухни. В такт его шагам скрипел протез, не пристегнутый к поясу, а потому пряжка протеза болталась и мелодично позвякивала. Внезапно к этим звукам добавился еще один - звон стеклянной посуды.

Опять в кухню ворвался отец, ногой отворив дверь, брякнул у раковины две трехлитровые банки и удалился за новой партией банок.

- Бутыльки закручивать будет, - прокомментировала жена со смешанным чувством отвращения и уважения.

- Надо сматывать... Ты домоешь?

- Домою... Иди убирайся.

Я пошел собирать пылесос. Вдруг от оглушительного вопля жены меня передернуло. Я в испуге прибежал на кухню:

- А-а! Ты что?! Идиот! Мерзавец! - жена визжала не своим голосом, держала мертвой хваткой кричащего и налившегося кровью Акакия. - Оставил хлеб на столе! - Все это относилось ко мне.