Вот-вот весенняя пустынность мира сменится торжеством жизни, бесстыдным буйством листвы. И струящийся ночной город, отдыхающий накануне головокружительного броска в новый день, пока еще призрачный и неуловимый, скоро-скоро заклубится, сгустится, заблестит своими гранями и шпилями; дерзко устремится ввысь, органными потоками многоярусных строений, дополняя безмерную музыку неба своими трубящими трубами и грохочущими барабанами.

     Но пока город спит в купели янтарной ночи. Дремлет неровно и чутко, сбивчиво дыша, как могучий младенец.

     Москва разворачивает, раскручивает свои бесчисленные кольца во тьму русской равнины, но уплотняется, концентрируется в своем центре, подобно галактике, пребывая в таинственном согласии с законами мироздания…

     Цитадели сталинских строений на стыке Ленинского проспекта и Третьего транспортного кольца напоминают колоссальные ворота в центр Москвы. Не то неприступные римские сторожевые башни, не то восточные пагоды, увенчанные пустотой и безвременьем. Уже скоро по этим старым стенам поползут замысловатые побеги плюща, а среди верховных статуй закачаются деревца, нечаянно укоренившиеся в трещинках и в сколах грандиозных лепных фасадов.

     Где-то на западе мерцает, как чудный хрустальный терем, подсвеченное прожекторами главное здание Московского университета. А прямо по курсу странный дом советской, а теперь Российской Академии наук — светящийся небоскреб с чудовищным ржаво-золотым гнездом на крыше, которое при свете дня теряет свою магическую притягательность, напоминает лишь старый, добрый профессорский подстаканник.

     Проспект, не умолкающий даже в ночи, простреливается искрами проносящихся автомобилей. Он символизирует собой непрерывный ход времени, знаменует неумолимую тягу к бегству и возвращению, устремленность в бесконечность и движение назад, к истоку, который одновременно есть и устье, великий предел времен, Альфа и Омега истории.

     Летящий ввысь памятник Человеку в космосе пламенеет холодным блеском среди неподвижных звезд, отливает металлом в свете прожекторов, словно языческий бог парит над кольцами и вереницами земных огней.

     Стальной Гагарин, поднятый на высоту колоссальной колонны, закован в фантастические латы и похож на железного человека, лишенного души и сострадания. Это непревзойденный киборг, оснащенный сверхсилой супермен напоминает героя череды фантастических триллеров о завоевателях Вселенной. Таким увидели москвичи Юрия Гагарина в эпоху имперского заката. 1980 год: "Ничто сверхчеловеческое нам не чуждо…"

     И если поэты Руси приходили на Тверской бульвар к чугунному Пушкину панибратски побеседовать с ним: обращались на "ты", дерзили и пробовали мериться с гением своими мастерством и талантом, то здесь, на пустынной площади, среди громад и звезд, у самого основания стального столпа — робеешь и теряешься. И кажется, что не докричишься: "Хей, Гагарин!".

     Но любая скульптура обладает удивительным свойством — она движется вместе с обозревающим ее, она меняется и преображается во время движения. И вот фигура превращается в крест, ладонь в крыло, а по желвакам волевого лица скользит электрический отблеск. И тогда оживают глаза, наполняются выражением — внимательным и ласковым; и становится ясно, что все не случайно, ибо сама идея монумента повторяет "Поднимающегося человека" Дмитрия Цаплина, где нет неукротимости подъёмника, но есть место мучительному и вдохновенному порыву, попытке взлететь, неуверенной и радостной, как первые шаги младенца.

     Юрий Гагарин — и впрямь младенец, впервые оторвавшийся от сосцов матери-планеты, тянущий свои руки к Земле, удивленно озирающий открывшийся новый мир. А может быть, Гагарин — это старец, вобравший в себя силу и мудрость предков — пахарей и воинов Руси земли русской. Правда, держит он не плуг, не свиток и не меч. В руках у него — ключ. Удел его — одиночество. Имя — "человек, отворяющий небо".

     Жизнь сегодняшних астронавтов-космонавтов лишена романтики и пафоса, наполнена будничными смыслами и преодолением больших физических нагрузок. Солдаты ближнего космоса страдают от мигреней и заняты выполнением ежедневных рутинных дел, отчего их жизнь на орбите напоминает безрадостное пребывание в офисе. Такое положение вещей не улучшают космические туристы; эти богатеи, выложившие десятки миллионов долларов за трудное и интересное путешествие на орбиту. Их восторг несколько аффектирован, похож на обычное опьянение новыми впечатлениями. И даже авантюра с отправкой в космос российского чиновника, имеющая пикантную коррупционную составляющую, не помогла развеять скуку, царящую в области космических исследований.

     А сорок лет назад все было иначе! Человечество не ощущало себя закатанным в консервную банку. Не боялось со временем раздуться и протухнуть. Оно стремилось к звездам или хотя бы на другие планеты. Грезило экспедициями на Марс и Венеру!

     Спутники и пилотируемые аппараты служили тогда не только земным целям. Военная разведка, метеорологические наблюдения, навигация и трансляция — все это было не главным. Казалось, что выход на орбиту Земли станет трамплином для более далеких и глубоких прыжков во Вселенную…

     Сегодня космическая утопия рухнула. Максимум, на что оказались способны маги из ЦУПА и НАСА, — так это выстроить станцию, способную нести на себе средства глобального контроля не только за климатом, но и за жизнью обществ или даже за отдельными индивидами, копошащимися в муравейнике человечества. От мечты о полете к иным мирам мы пришли к идее космического жандарма, недремлющего компьютерного ока, надзирающего за распорядком "нового мирового порядка".

     И видит Бог, не Гагарин виноват в этом!

     Великий двадцатый век — время возникновения и крушения утопий. Россия — великий полигон будущего. Всё, что есть на свете великого, прекрасного, невозможного — всё грозит воплотиться здесь, в России. Так сказка становится былью! Она расцветает немыслимыми протуберанцами явлений, отражаясь в судьбах отдельных людей и всего мира. Она дает поразительные проекции в прошлое и будущее, переворачивая вещный мир и людское сознание… Но не долго длится упоение сказочной реальностью, которая вдруг, как Седьмое царство со всеми своими городами, морями и реками, сворачивается в яйцо и кладется в карман одинокого путника. И вместо великого многошумного роения, цветения и нагромождения деталей остается пустырь: ночь, немота, окурки и пивные банки.

     Впрочем, ничто на земле не проходит бесследно…

     Вспомним, как Великая техническая утопия открыла в России век одухотворенных машин. Живые паровозы Андрея Платонова с зазывным рокотом рассекали русские степи, в гулких залах консерватории звучали странные песни электрических полей, а молодая советская держава в городах и селах торжественно возжигала Лампочку Ильича, словно священную свечу перед алтарем технической революции. Сегодня РАО ЕЭС России цинично распилили на ломти, при полном равнодушии граждан, привыкших к чудесной силе электричества.

     Но забытый всплеск и восторг, наслаждение красотой винта и упоение машинным пением вылились тогда в перевооружение страны, состоялась индустриализация, без которой была немыслима победа в войне.