В.К. Я и мои друзья предлагали поставить на том месте храм Спаса на Крови. Но, как вы понимаете, власти могут сооружать чудовищные статуи Петра Первого или здания очередного банка с турецкими башенками. А строить храм на Пресне у властей нет ни средств, ни желания. Хотя проект этого храма уже готов. Колорит: белый и красный. Красный кирпич и белые проемы. Спас на Крови — белое и красное. Пора, наконец, сказать, что нет ни "белых", ни "красных",— есть одни русские люди. Русская Победа в том, что все русские поймут: у них нет другой страны, кроме той, что завещана им предками. Нам, русским, нужно почувствовать себя единым народом. Партийки, движения, кружки — это не суть русского дела. В конце концов, есть универсальная формула: самодержавие, православие, народность.

Корр. Вячеслав Михайлович, как вы работаете? Как возникает образ, как он воплощается в модели, в материале?

В.К. Человек я очень выносливый. Когда "прокладываю", друзья не успевают подавать мне глину. Я все делаю сам, в том числе и каркас памятника. Конечно, мне помогают, но я не поручаю работу "увеличителям", которые по полгода меряют точки, втыкают штыри. Памятник, его размеры, пропорции я вижу глазом. Таким образом, сокращается примерно в десять раз время его исполнения. Если Господь Бог дал мне глаз художника, то для выполнения замысла нужны только смелость и воля. Иногда я импровизирую уже в размере, не обращая внимания на первоначальный эскиз. Масштаб должен быть взят максимально точно. Нужно учитывать все: ландшафт, среду... Когда объект получается больше, возникает насилие — насилие над средой. Когда меньше — ощущение слабости, недостаточности. Сла- ва Богу, с размером, с масштабом я никогда не ошибался. Наверное, это от природы. Образ созревает в голове. Это самый интересный период. В это время я ничем внешним не интересуюсь. Не могу встречаться с друзьями, читать газеты. Только думаю, бесконечно мысленно просчитываю, прокручиваю варианты. Когда вдруг приходит уверен- ность в том, что ход найден, я больше не сомневаюсь и делаю все возможное для осуществления одного только варианта. Ибо в нем я убежден и готов отстаивать его на любом уровне.

Корр. Вы — состоявшийся художник. Интересно было бы узнать, кто вам более всего близок в русском и мировом искусстве. Есть ли у вас учителя, авторитеты?

В.К. Конечно, есть. У каждого художника есть идеал, к которому он стремится, которому на каком-то этапе подражает и поклоняется. Мне скоро шестьдесят лет — фактически старик. Но до сих пор я преклоняюсь перед гением итальянца Джакомо Манцу. Я — православный человек, он — католик. Но его искренность, отношение к делу, мастерство, артистизм вызывают у меня чувство восхищения. На становление меня как художника, безусловно, повлиял Александр Тереньтьевич Матвеев. Очень люблю его — как скульптора и как прекрасного русского человека.

Близок мне Шарль Деспьо. По пластике импонирует и Аристид Майоль. Скульптор работает в основном с такими анемичными материалами, как, например, бронза или гранит. Задача состоит в том, чтобы в каждом куске его трепетала жизнь... Названные мастера этого достигли.

Вопросы задавал

Андрей ФЕФЕЛОВ

СТРАННЫЙ, МЕРКНУЩИЙ, уходящий (вернее давно ушедший, но через магическое заклинание вернувшийся) мир. Так являются умершие родственники во сне. Действительно, в "Марьиной роще" Геннадия Ефимочкина есть что-то от привидения. Родного призрака — нежданного, но желанного гостя.

Оказывается, неутомимый путешественник Ефимочкин, рисовавший суда, пингвинов и промышленные ландшафты, все эти годы тайно занимался спиритизмом — вызывал духов прошлого. Заклинал бесконечность, день за днем вел мучительную торговлю с бездной, отдавал месяцы за одну лишь крупицу любимого образа, вырванную из пасти Хроноса. Время, с методичностью и скоростью ткацкого станка пожирающее целые галактики, вдруг отступало, обнажая родные до слез туманные улицы, заборы, крыши, мокрые тротуары и покосившиеся стены хибар уже нетленной, вечной, не подверженной стихиям Марьиной рощи...

И вот мы видим наяву эти таинственные дворы; золотые в ночи пивные, окруженные темными живыми силуэтами; закатные ландшафты — с трубами и облаками; сугробы, поделенные синими вечерними тенями.

Речь идет даже не о поиске чего-то безвозвратно утраченного, а потому привлекательного и манящего. Тут в пору говорить об остром чувстве реальности, подлинности — "первая производная", от которой и есть такая странная вещь, как искусство. Собственно, об этом рассказывает и сам автор.

— Первые тридцать лет моей жизни прошли в Марьиной роще. Почти столько же я прожил в других районах Москвы. Но та первая половина, мне кажется настоящей, подлинно моей, а последующая как будто уже и не моя. Она прошла как бы и не в Москве. Не осталось знакомых людей, домов и переулков. Как-то случайно встретил свою бывшую соседку Иру, и она мне призналась, что часто ездит на то место, где стоял наш деревянный дом, и плачет, плачет, вспоминая прежнюю жизнь. Но если трезво взглянуть на ту прошедшую жизнь, хорошего в ней было не так уж и много. Комната с покосившимся полом, в которой я жил последние годы, зимой не отапливалась. Стены промерзали насквозь. Казалось бы, одно это должно было вытравить добрые воспоминания о прежней жизни. Но нет. Мне кажется, что самой лучшей частью Москвы были трущобы Марьиной рощи. Посмотрев мои картинки на выставке, одна пожилая женщина сказала, что всегда стыдилась того, что жила в Марьиной роще, а теперь будет этим гордиться. Стало быть, моя любовь к деревянным развалинам как-то ей передалось.

Инициация Марьиной рощи произошла... И на первый взгляд не ясно, что подмешивал в краски Ефимочкин, производя акт заговаривания времени? Говорят же, что реализм как стиль восходит к алхимии. Искусство нашептывает утихшие, но недосказанные фразы, пробуждая дремлющие в толще времен мелодии. Это тонкое обращение с реальностью напоминает действия опытного мага, умеющего заклинать духов времени, не желающего плясать в бесовских хороводах. Последнее — удел жадных постмодернистов.

— Глядя на мои первые картинки этой серии, старшие коллеги-учителя иной раз удивлялись: "Неужели в Москве нет ничего приличнее? Где ты увидел такие развалюхи?" Им казалось, что эта рухлядь специально мною выискивалась из чувства протеста тому розовому оптимистическому идеалу, который продолжало еще воспевать советское искусство 50-60-х годов. Я же стремился к правде. Так жили миллионы, и не только в Москве. Уже тогда стало понятно, что пришел конец деревянным кварталам Москвы, а с их исчезновением уходила целая эпоха. Как прошлое ни оценивай, но это наша жизнь — другой не было, и потому я стремился в меру сил запечатлеть ее. Я видел, как начинается новая жизнь, растут новые блочные дома. Будут ли в них более счастливы люди, расскажут уже другие.

Мистический компонент особенно отчетливо явлен в ночных картинах. Сумеречный мир теней и световых духов поражает тем сильнее, чем обыденнее и привычнее кажется скромный антураж.

— Я часто писал ночные мотивы. Что-то загадочное и настороженное есть в вечерних картинах. Возможно, что темнота и душевная смута, неверный свет тусклых фонарей вызывают атавистическое чувство древнего страха.