И начинается второй, эстетический, когда разговоры о дружбе и восторги по поводу духовного родства сменяются рассуждениями об искусстве, в частности, о художниках Филонове и Маковском. Конечно, без упоминания о том, что на черной бирже именно Филонов с Маковским сейчас поднимаются в цене. Говорится все больше о высоким — о технике письма, об оригинальности освещения и композиции. И так же, как в лирический период, эти длительные, многословные и умные речи взвинчивают Моисея Залмановича до экстаза. Заламываются руки, сверкает в глазах художественная страсть. Опять женщина испытывает глубокое наслаждение от общения, почти что как при объяснении в любви, и опять становится готовой на подвиги.

Тут и наступает миг, когда пожилой энергичный авантюрист бросается перед ней на колени и умоляет хоть на денек вынести рисунок Маковского “Камердинер, сидящий за чайным столом”.

Как положено целомудренной хранительнице, она возмущается: “За кого вы меня принимаете!” Но опытный обольститель в ответ только усиливает напор. Еще несколько минут уверений во всепоглощающей страсти к искусству русских передвижников, убеждений, что “никто не узнает” и затем — нокаутирующий удар: “Я вам, Танечка, весь долг погашу. Мы будем квиты”...

Этот третий, экономический, период их взаимоотношений был коротким и стремительным. Татьяна Король находит по каталогу номер папки, где лежит “Камердинер”. Два года лежит нетронутым — как никому не нужный. Так что вынести его на день — пара пустяков и никакого риска.

Экстаз, исступление! Как еще определить состояние Моисея Залмановича, когда он взял в свои руки этот рисунок?! И сразу эстет стал растворяться в глазах Король, исчезать. Что-то наподобие измены почувствовала она.

И на горизонте действительно замаячила соперница.

В наше повествование вплывает из табачного дыма богемных квартир лицо питерской художницы Шрайбер — опытной и циничной. За сутки она сделала приличную копию с акварели. Состарила, подвялила бумагу — не отличишь.

На следующее свидание с Король Моисей Залманович явился с этой копией. Которая через несколько минут и была вложена Татьяной обратно в папку.

А уже через час после подмены старый шалун входил с подлинником в квартиру Трофимова на Литейном, который платил наличными.

Несколько тысяч долларов “от Трофимова” пошли на прожитье Моисея Залмановича, свою долю получила копиистка Шрайбер.

И Татьяне Король, помимо всего прочего, досталось “за услугу”. Заработок показался ей настолько высоким в сравнении с трудозатратами, что она в дальнейшем совсем перестала ломаться. По первому же требованию вынесла “Лесничего с ружьем”. Потом Филонова...

Так начался период прозаический, который закончился разоблачительным.

Рисунок отдыхающего камердинера вдруг потребовался для пересъемки одному французскому издательству — до них тоже дошел слух о повышении коммерческого интереса к Маковскому. И бывалый фотограф со своей увеличительной оптикой, с ярким, пронзительным освещением сразу обнаружил подделку.

Ничто не совершенно в нашем мире. Даже криминальный гений неугомонного Моисея Залмановича, который теперь-то уж точно угомонится: заперли на десять лет, правда, с правом переписки. Вот вам и еще один сюжет для шедевра: “Старый еврей, отдыхающий за решеткой”.

Санкт-Петербург

Осуществляем печать конвертов 3 любого типа.

— Пахлава!

— Окунь морской копченый!

— Кукуруза вареная!

— Чебуреки!

— Холодное пиво!

— Змеи воздушные!

— Персики! Абрикосы!..

Крымский пляж в разгар сезона. У пирса качается на волнах большой катер, один из четырех челноков, курсирующих до Севастополя. Чем ближе минута отправления, тем сильнее разгорается на катере война между дежурным матросом и резвящимися парнями. Они со стороны моря влезли на судно, чтобы уйти на нем подальше от берега, а потом спрыгнуть и плыть!

— Эй, щеглы! Сейчас трусы надвое разорву и голыми по пляжу пущу!

Этот пожилой матрос в черной пилотке подводника, в резиновых шлепанцах пробирается по борту, помахивает обрезком толстого каната с узлом на конце, как пращой.

— Эй, ты, с серьгой в ухе, — отвлекая внимание на себя, обращается он к одному из ныряльщиков на каркасе тента, — ты чего, боец, что ли?

А сам неожиданно бросается в другую сторону и успевает ударить по ноге летящему сверху ныряльщику. Опять раскручивает канат, теперь уже осторожнее, чтобы не задеть пассажиров на скамьях. Пробирается к другому борту. Парни успевают нырнуть раньше, чем до них долетает увесистый узел. При этом они складываются в полете в комок, охватив колени руками, чтобы побольше было брызг. Один из фонтанов в отместку обливает клетчатую рубаху матроса, его лиловое от жары лицо. Матрос утирается изнанкой пилотки. Он доволен, что порядок на судне восстановлен.

В это время взвывает сирена и затихает постепенно. Катер сбоку стреляет серым, будто печным выхлопом. Вспучивается вода за кормой, начинает заворачиваться бурунами. Судно направляется в короткое плавание.

Матрос берется за кисточку, начинает подновлять краской буквы в надписи: “Спасательные жилеты”.

Ближе всех к нему на скамье сидит семейство дачников — молодой мужчина в шортах и майке, его жена в белой широкополой шляпе и их маленький мальчик с розовыми, обожженными солнцем щеками.

— Дядя рисует! — радостно объявляет мальчик.

— А у тебя, оголец, есть краски, кисточки? Любишь рисовать?

— Я на компьютере люблю.

— Ну, ты — современный!

Глава семейства тоже вступает в разговор:

— Сурово вы с молодыми, отец!

— О! Сразу чувствуется московский говор! Бальзам на душу! — подхватывает матрос. — Отдыхать к нам, значит. Погода хорошая стоит. Купайтесь. Загорайте. А за этих оторванцев не заступайтесь. По ним давно тюрьма плачет. От них я столько натерпелся, что видеть их не могу. В прошлом году они у меня бумажник сперли. Здесь, на рундуке, китель лежал, я только шаг сделал в сторону, чтобы трап подать, а бумажника след простыл. Ни денег, ни портмоне этого не жалко. Но они же меня имени родного лишили. Отец с матерью мне имя дали, а они — отняли.

— Как это можно — имя отнять?

— Не только имя, но и отчество! Вот какая незалежность!

— Ну так уж и отчество...