Я знал, что они не шутят. Знал цену ультиматуму.

Мне ничего не оставалось, как разыгрывать перед тобой комедию... Разыгрывать по их сценарию, что я и делал, да, прости меня...

После твоего отъезда я получил солидное вознаграждение, которое завещаю тебе, если, конечно, ты его примешь. Меня хвалили. Другому бы радоваться, а я каменел душой.

Алешенька, помнишь наш разговор на набережной, когда ты меня по-мужски отколотил? Я до сих пор с радостью вспоминаю твои крутые кулаки, появившуюся кровь и благодарю тебя. Благодарю. Это было священным очищением моей души от всех совершенных мерзопакостных поступков,.. Больше того, это была и есть единственная мне награда... и одновременно... наказание. Парадоксально звучит, верно? Но это правда. Чистая правда. Если, конечно, слово «чистая» здесь уместно. Помнишь нашу вторую прогулку по набережной, когда пришлось прервать разговор и встречу? За нами следили люди Роджерса. Я их засек тогда.

Итак, подведем черту.

Что осталось у меня на этом бренном свете? Один ты, которого я тоже предал. А те... загубленные мною там, в России, начали сниться каждую ночь! Можно ли после этого меня простить?

Короче. Больше так жить не могу и не хочу. Я многое передумал, перестрадал. Особенно после нашей встречи. И вот что я скажу тебе: не казни себя. Воспользуйся случаем, который упустил в Вене. Помнишь? И все же имей в виду, так просто они тебя не оставят. Пока не поздно, ищи защиты. Прости меня, если сможешь. Прощай. Твой Зоря.

P. S. Пятна на письме - не удивляйся - это мои слезы, последние слезы... Прости меня... Прости...»

Я стоял не двигаясь. Листки бумаги дрожали перед глазами. Буквы прыгали...

Меня теребят за рукав. Пытаются взять письмо.

- Слышишь или нет? Что-то случилось? - уже в который раз спрашивает жена.

Я глухо отвечаю:

- Случилось...

Кажется, испытание на прочность продолжается. Мог ли я подумать такое о брате? Не помню, как вышел из дому, как подошел к телефону-автомату, как позвонил и очутился в незнакомой квартире...

Мы сидим с капитаном Насоновым в его уютной двухкомнатной квартире. Здесь чисто, аккуратно, скромно. Ничего лишнего.

- Я вас слушаю, - обращается он ко мне, усаживаясь рядом со мной на диване.

Я молча протягиваю ему письмо Зори. Он пристально, осматривает конверт, вынимает из него лист бумаги, читает.

С тревогой смотрю на него, стараясь понять, какое впечатление произведет письмо. Лицо Насонова сосредоточенно-бесстрастно. Проходят томительные минуты - одна, другая... Наконец Насонов откладывает письмо в сторону. Задумывается.

- Что теперь будет? - невольно вырвалось у меня.

- У него мог быть другой выход, - раздумчиво замечает Насонов, не обращая внимания на мой вопрос.

- Это Роджерс... Если бы не он... Я знаю, брат мне говорил, - ляпнул я невпопад.

Насонов строго и, как мне показалось, осуждающе посмотрел на меня.

- Прежде всего, Алексей Иванович, ваш брат сам во всем виноват. Только сам. Судя по вашим рассказам, он где-то уже нащупывал правильный выход... - начал он, четко выговаривая каждое слово, а затем, немного помолчав, продолжал: - Ну, а если быть до конца откровенным - а наши с вами отношения должны именно на этом и строиться, - то ваш брат не может заслуживать никакого сожаления, а наоборот. У него руки в крови. Да и вас не пожалел, толкнул в пропасть... - Насонов на некоторое время сделал паузу, посмотрел на меня.

- Понимаю... - отвечаю я и чувствую, как замирает у меня сердце.

- Мы располагаем на него серьезными материалами. Вы готовы меня выслушать? - обращается ко мне Насонов.

- Да, конечно.

- После тщательной проверки установлено, что ваш брат, Зоря Ванов, он же Карасев Михаил Иванович, он же Филиппов Иван Михайлович, - хитро замаскировавшийся государственный преступник, - сказал Насонов, нахмурив брови. Затем, не торопясь, достал из папки какой-то лист бумаги, положил его перед собой, - Он - крупный каратель. Вот основные фактические данные. В августе сорок первого года, будучи на фронте, он перешел на сторону гитлеровских войск. С сорок первого по сорок третий год служил в полиции на Украине. Под его руководством и при личном участии в марте сорок второго года были повешены десять человек, подозревавшихся в принадлежности к партизанскому подполью. Весной того же года по его приказу были расстреляны пять родственников секретаря подпольного райкома партии. Летом сорок второго года лично повесил двух коммунистов и участвовал в расстреле пятидесяти евреев. Награжден двумя фашистскими бронзовыми медалями. Его преступная деятельность подтверждается показаниями арестованных, свидетелями и найденными документами.

Я сидел затаив дыхание, не веря своим ушам и не видя вокруг себя ничего. То, что услышал, - невероятно, чудовищно!

Наступила гробовая тишина.

Насонов встал, вышел на кухню. Через минуту он вернулся со стаканом воды. Я продолжал сидеть, словно пораженный громом.

- Я понимаю ваше состояние, но мы вынуждены об этом вам сказать, чтобы у вас не было никаких заблуждений на его счет.

- Если бы я только знал раньше... Я бы его... Разрешите воды... - попросил я, так и не найдя подходящего слова.

- Сейчас не об этом идет речь, - ответил Насонов, подавая мне стакан воды.

Я крупными глотками, проливая воду на костюм, опорожнил стакан.

- Владимир Николаевич, мне трудно говорить. Я и так многое пережил, когда получил письмо и шел к вам... А сейчас то, что вы сообщили, у меня просто не укладывается в голове... Нет слов выразить свое возмущение... Какой же он подлец и негодяй... Не зря его Марина невзлюбила... Владимир Николаевич, верьте мне, я буду работать за десятерых... Я не пожалею ни сил, ни здоровья, ни жизни, чтобы быть полезным, достойным... Поверьте...

- Мы верим вам, Алексей Иванович, иначе бы не завели этот неприятный разговор. А теперь отвечу на ваш вопрос. Со смертью вашего брата Роджерс не исчезнет с горизонта. На днях мы с вами подробно обсуждали возможные варианты и ситуации, которые могут возникнуть в результате действий иностранной разведки. Нам по-прежнему остается ждать. Терпеливо. Бдительно. Повторяю, терпеливо и бдительно.

- Понимаю, - едва приходя в себя, отвечаю я.

- Теперь о письме. Ваша семья знает о его содержании?

- Нет. Но они встревожены моим уходом...

- И как вы думаете поступить?

- Ума не приложу... Если припрут, придется его показать.

- Надо это пережить... Знаю, непросто, но надо.

Я ушел от капитана Насонова с тяжелым чувством. Меня душили злоба и гнев на брата за его чудовищные преступления, которые он совершил. Я клял и ругал себя за то, что, будучи в Вене, вел отвратительно легкомысленный образ жизни. Не удосужился найти время и заставить брата рассказать о себе всю правду. Тем более он несколько раз порывался что-то важное рассказать о себе. И в моей судьбе хотя и сыграл предательскую роль, однако же он советовал мне пойти в советское посольство и сообщить все, что со мной произошло. И то же самое рекомендует в последнем своем письме. Какой же я был идиот и профан! Мы могли бы пойти вместе. Как же мне это не пришло в голову? Я бы его, возможно, уговорил, несмотря на тяжесть им совершенного и возмездие, которое за этим могло последовать. Явка с повинной, как поступил я, помогла бы ему в какой-то степени, пусть незначительной, очиститься хотя бы перед своей совестью.

А может быть, и ему предоставили бы возможность если не искупить (это невозможно), то хотя бы частично загладить страшную вину перед Родиной. Мне же... Правда, моя вина несравнима с его. Но все-таки какую-то пользу он мог бы принести, тем более находясь за границей да еще работая на иностранную разведку. Ведь не зря же Насонов сказал, что «у него мог бы быть другой выход». Очевидно, это он и имел в виду... Я вновь пережил жгучую боль и стыд за себя, за свою легкомысленность и безволие. Теперь мне еще предстояло выдержать испытание в семье. Представляю, что будет с Мариной. Она - еще девчонка, а как утерла нос отцу... Решил, приду домой и, не дожидаясь расспросов, сообщу о смерти Зори. Только сам факт. Если попросят письмо, попытаюсь его не показывать, потянуть, ну а если не удастся, тогда ничего не поделаешь.