– Паспорт!

Сличив мое лицо с фотографией, возвращает документ и небрежно кивает в сторону лифта:

– Проходите. Вас ждут…

Квартира у Чусаевых очень большая. Прихожая, коридоры, комнаты – все просто поражает своими размерами. Лепные потолки теряются в полумраке. Обстановка под стать масштабам жилища – огромные шкафы темного дерева, тяжелые бархатные портьеры с кистями, зеркала в человеческий рост, занавешенные сейчас черным тюлем. Паркет под ногами начищен до блеска, в комнатах всюду пушистые ковры.

Людмила Сергеевна, оказавшаяся ухоженной пожилой дамой в черной шляпке с вуалью, встречает меня у дверей. Я здороваюсь, привычно разуваюсь и натыкаюсь на ее укоризненный взгляд.

– Артем, вы же не в японском доме!

Извиняюсь, вешаю сумку на вешалку. Причем тут японский дом? Появляется горничная в черном передничке, ловко снимает мое имущество с бронзового крючка и куда-то уносит.

Хозяйка поправляет ворот строгого черного платья и открывает створку двери, ведущей в гостиную:

– Прошу! Все уже собрались. Через десять минут начнем.

Захожу в очень большую комнату с тремя окнами. Здесь как в музее. Кресла, диваны, импортный телевизор на столике с гнутыми ножками, хрустальная люстра.

В гостиной сидят человек десять, в основном чопорные старухи. Замечаю женщину лет тридцати пяти и пожилого мужчину. Все одеты в черное. Я со своими болгарскими джинсами «Рило» и светлой рубашкой явно не вписываюсь в эту странную кампанию.

– Товарищи, познакомьтесь: это Артем, сын племянника Николая Севостьяновича, – говорит хозяйка.

Я сажусь на стул возле двери. В комнате намного прохладнее, чем на улице. На низеньком столике стоят тарелки с крохотными бутербродиками, рюмки, фужеры, бутылка «Посольской» и «Кагор». Над телевизором висит портрет дяди Коли, черная шелковая лента отсекает нижний правый угол. Траур.

Людмила Сергеевна приглашает в комнату тучного мужчину с усами.

– Это нотариус Лев Наумович. Сейчас он огласит завещание Николая Севостьяновича…

Нотариус, отдуваясь и вытирая платком обширную лысину – видно, что ему трудно переносить жару – достает из портфеля запечатанный конверт. Все начинают шушукаться, переглядываться и ерзать на своих местах.

Вскрыв конверт, Лев Наумович хорошо поставленным голосом начинает читать:

– «Я, Чусаев Николай Севостьянович, находясь в здравом уме и твердой памяти, составил данное завещание, дабы передать часть имеющегося у меня имущества родственникам и близким людям…»

Далее идет долгое и нудное юридическое «…в соответствии со статьей 529 Гражданского кодекса Союза ССР от 1964 года, местом открытия наследства признается последнее постоянное место жительства наследодателя (статья 17), а если оно неизвестно – место нахождения имущества или его основной части…» И так далее минут на десять.

Старухи скучают, я тоже. Наконец, соблюдя все формальности, лысый нотариус переходит к главному. По странному стечению обстоятельств у покойного дяди Коли в родне остались по большей части женщины преклонного возраста, в основном двоюродные и троюродные сестры.

Им он завещал всякую, с моей точки зрения, фигню: одной – облигации государственного займа, другой – сервизы на двенадцать персон, третьей – два персидских ковра. А дальше пошло по накатанной: кофейный набор (старухи тут же зашушукались: «Серебряный, немецкий!»), пять комплектов постельного белья, люстра чешского стекла, лисья шуба и шапка, три копии картин художников-передвижников, телефонный аппарат…

И прочая, прочая, прочая…

Старухи то и дело ахают, по гостиной мечутся, скрещиваясь, завистливые взгляды. Я начал задремывать на своем стуле. Честно говоря, мне всегда казалось, что оглашение завещания – более динамичная процедура.

Впрочем, один раз я едва не подпрыгиваю на месте. Речь идет о библиотеке дяди Коли. Две с половиной тысячи томов он завещает пожилому мужчине, как выясняется, внучатому племяннику. Теперь уже мой завистливый взгляд мечется по гостиной. Две с половиной тысячи книг! И ведь наверняка это не беллетристика или сборники рассказов современных писателей издательства «Московский рабочий». Везет же некоторым…

До меня очередь доходит в самом конце. Нотариус, сменив насквозь промокший платок на свежий, сообщает, что «…Новикову Артему Владимировичу переходит личное имущество Н. С. Чусаева, которое будет передано ему Л.С. Чусаевой без свидетелей».

От этой странной фразы становится не по себе. По спине пробегает холод, словно я услышал нечто страшное, хотя ничего страшного эта фраза не содержала. Что за «личное имущество»? Почему «без свидетелей»?

Начинаются поминки. Старушки мочат сухие губы в «Кагоре», мужчины – я, пожилой племянник и нотариус – выпиваем по рюмке «Посольской». Теплая, противная водка обжигает мне горло.

Наследники начинают расходиться и через какое-то время мы с Людмилой Сергеевной остаемся в комнате одни. Я честно не знаю, куда себя деть, а вдова откинулась на спинку стула и закрыла глаза, словно вдруг решила подремать. Интересный расклад. А если она проспит так до утра? Молча сидеть рядом? Или вежливо разбудить…

– Я должна отдать тебе шкатулку.

От неожиданности вздрагиваю и киваю, будто я только этого и ждал. Шкатулку?

Людмила Сергеевна встает, выходит из комнаты и вскоре возвращается с кожаным мешочком в руках. Достает из мешочка и ставит передо мной небольшую черную коробочку.

– Вот, эту вещь Николай завещал тебе. Он говорил, что она всегда принадлежала старшему мужчине в роду.

– Простите, – говорю я и чувствую, как напряженно звучит мой голос, – А мой… отец?

– Николай Севостьянович вычеркнул его из списка наследников, – просто отвечает Людмила Сергеевна.

Я беру коробочку в руки, слегка встряхиваю. Слышится глухой стук – внутри лежит какой-то предмет. Пытаюсь открыть крышку, но она оказывается заперта.

– А ключ?

– Ключа нет. Николай никогда не открывал ее.

«Вот тебе и раз!», – с досадой откладываю шкатулку. Подкузьмил мне дядя Коля. Тоже мне, наследство. Лучше бы библиотеку завещал. Или сервиз, на худой конец.

– Была рада видеть, – ровным голосом сообщает Людмила Сергеевна и я понимаю, что время моего визита подошло к концу.

Попрощавшись и пообещав непременно написать, как у нас дела и вообще поддерживать отношения, покидаю дом Чусаевых. Мне пора на вокзал, скоро поезд. Вспоминаю о шкатулке, лежащей в сумке.

Что в ней? Воображение рисует мне картины одна заманчивее другой: там золото, какая-нибудь очень ценная вещица, перстень или брошь. Или драгоценные камни – бриллианты, изумруды, сапфиры.

«Или челюсть Гитлера», – возникает неожиданная мысль. Дней пять назад наш главный дворовый чудак дядя Гоша рассказывал, что, якобы, хранящуюся в Кремле, в специальной коробочке, челюсть Гитлера не обнаружили на своем месте.

– И теперь, ребятки, никто не знает, где она. А тому, кто найдет, сразу Героя Советского Союза дадут!

Вечер. Еще совсем светло, но жара наконец-то спадает. Народу на вокзале еще больше, чем утром. В толпе стайками бегают цыганята, мимо меня проходит несколько бородачей с лыжами в руках. Интересно, в какие дали они едут? Завидую бородачам белой завистью. Люди едут туда, где есть снег!

– А в банку с огурцами я всегда добавляю таблетку аспирина – от микробов, – доносятся до меня слова какой-то женщины в пляжной панаме. Она делится со случайно знакомой рецептами домашних солений. В общем, жизнь бурлит, кипит и пенится.

Сильно пахнет креозотом – видимо, недавно на путях меняли шпалы. Это запах, запах железной дороги, запах путешествий, будоражит меня. Возникает странное желание бросить все и не заезжая домой махнуть куда глаза глядят – в Сибирь, на Дальний Восток, на Север…

«А чего, – размышляю я, шагая по перрону. – Работу я всегда найду. Деньги там платят приличные. Наберусь впечатлений, жизненного опыта. А потом… Книгу напишу! Пишут же другие».